– Это говорит мне, – произнес он медленно, чеканя каждое слово, – что вы, господин консультант, читаете слишком много дурацких книг. В моей жизни нет похороненных тайн. Только принятые решения. А теперь, если вы закончили, у меня дела. Дворецкий вас проводит.
Он демонстративно отвернулся к бумагам на столе, давая понять, что аудиенция окончена. Он был монолитом. Скалой. Но Арион знал, что даже в самых прочных скалах бывают трещины. И если долго и правильно бить в одну точку, скала рассыплется в пыль. И убийца, кем бы он ни был, знал это тоже. Он не пытался сломать Ордынцева. Он собирался методично, одного за другим, выбить камни, на которых держалась его крепость.
Когда они вышли из тронного зала, дворецкий уже ждал их в холле, бесшумный, как призрак.
– Господин Ордынцев просил передать, что его старший сын, Роман Кириллович, сможет вас принять. Если это необходимо для вашего… расследования.
Слово «расследование» он произнес с той же брезгливой интонацией, что и его хозяин.
– Необходимо, – отрезал Макаров.
Кабинет Романа находился в противоположном крыле дома. Чтобы попасть туда, нужно было пройти по длинной, застекленной галерее, выходившей в зимний сад. Там, под стеклянным куполом, в идеальных климатических условиях, росли экзотические, хищные на вид растения. Орхидеи, похожие на диковинных насекомых, вьющиеся лианы с темно-фиолетовыми листьями. Воздух был влажным и тяжелым, пахло прелой землей и сладковатым ядом. Это была тюрьма для растений, такая же холодная и упорядоченная, как и весь дом.
Дверь в кабинет Романа была приоткрыта. Он не сидел за столом. Он стоял у окна, спиной к вошедшим, и смотрел на тот же укрощенный пейзаж, что и его отец. Но если в позе Кирилла была властность, то в фигуре его сына была лишь холодная отстраненность. Он был высоким и неестественно худым, одетый в идеально скроенный темный костюм, который делал его похожим на экзистенциального героя из старого французского фильма.
– Роман Кириллович? – начал Макаров.
Он медленно обернулся. Его лицо было узким, аристократическим, с тонкими, почти бескровными губами и глазами такого светлого серого цвета, что они казались прозрачными. Это были глаза анатома, привыкшего смотреть на мир без эмоций, как на объект для препарирования. Ему было около сорока, но он казался старше, высушенный не временем, а собственными мыслями. В его кабинете, в отличие от отцовского, не было ничего лишнего. Только книги. Тысячи книг на стеллажах из темного дерева, выстроенные в строгом алфавитном порядке. Здесь пахло не деньгами, а пылью веков и хорошим переплетом.