Он присел на корточки рядом, не прикасаясь, и протянул мне мех. В его лице не было жалости, той, что унижает, – было спокойное, простое сочувствие, будто он видел во мне не трофей, не чужое, не плату, а… дочь. Сестру. Человека. Его губы шевельнулись, и шёпот прошёл по воздуху, как ветер по высокой траве:
– Не бойся.
Я смотрела на него с безмерной благодарностью, будто в его руке был не мех с водой, а ключ от цепей, что опутали душу. Я тянулась – судорожно, трепетно, как младенец к груди, как раненый к свету, и слёзы подступали сами, без стыда, без воли. В этом мехе была моя первая капля жизни, что могла отмыть всё пролитое за день.
Но в тот самый миг, когда мои пальцы коснулись меха, я почувствовала, как воздух вокруг меня сгустился, потяжелел, стал вязким, будто дышать им стало труднее. Всё смолкло: шорохи, потрескивание дров, разговоры – даже ночной ветер, казалось, затаился в страхе.
Он встал. Хан.
Не быстро – как поднимается скала из земли.
И пошёл – без спешки, без слов, как ходит грозовая туча, уверенная, что ей не нужен гром, чтобы вселить ужас.
Он подошёл и встал над нами, как тень в полдень, как судьба. И прежде чем я успела отдёрнуть руку, прежде чем в груди воина родился страх, зазвенела тишина – и в ней, как ломкий корень, треснула кость.
Я слышала – чётко, страшно, бесповоротно – как в его пальцах, могучих, не торопливых, хрустнула живая плоть. Рука согнулась под неестественным углом, воин застонал – не закричал, только застонал, как зверь, раненый не первый раз. И хан не смотрел на него. Не смотрел на меня. Он просто произнёс – голосом, тихим, почти ласковым, в котором не было ни одного человеческого нерва:
– Моё. Не тронь.
И в этот миг я поняла, что я не человек для него. Не пленница. Не княжна. Не женщина.
Я – знак. Я – территория. Я – его.
И всякий, кто посмеет протянуть руку – получит кару. Без гнева. Без крика. Без суда.
Лишь приговор, что ломает – не руку. Волю.
Меня бросили на шкуры так, будто я была не живая, не женщина, не княжеская дочь, а что-то лишнее, мясо после обряда, останки пиршества, сброшенные в пыль. Рывок был груб, жесток, беззастенчивый, и я ударилась о землю, как камень, отброшенный рекой. Шкуры были тёплыми, пахли потом, лошадьми, кровью – и чем-то древним, диким, как сама степь: варварским теплом, что не лечит, а подчёркивает боль.