В конце второго года мне в Индию пришло от Джека письмо, настолько на него не похожее, что я тотчас решил вернуться в Париж. Он писал: «Я здоров и время от времени продаю свои картины, как делают те художники, которые в деньгах не нуждаются. У меня нет забот, но лучше бы они у меня были, потому что не могу избавиться от необъяснимой тревоги за тебя. Это не страх, а скорее затаенное ожидание… Чего? Бог знает! Но это чувство дико изматывает меня. По ночам мне постоянно являетесь в снах то ты, то Борис. Я никогда не могу вспомнить, о чем именно был сон, но утром просыпаюсь с бьющимся сердцем, и в течение дня волнение нарастает. Ночь не приносит облегчения. Я совсем измучился и решил покончить с этим странным состоянием. Я должен увидеться с тобой как можно скорее! Мне ехать в Бомбей или ты приедешь в Париж?»
Я телеграфировал ему, что вернусь во Францию на ближайшем пароходе.
Когда мы встретились, мне показалось, что он очень мало изменился. И он, в свою очередь, утверждал, что я выгляжу находящимся в полном здравии. Как приятно было вновь услышать его голос ясным весенним днем, когда мы сидели и рассуждали о том, что ждет нас в будущем.
Мы пробыли в Париже вместе неделю, а потом я поехал с ним на неделю в Эпт, но прежде мы посетили кладбище в Севре, где покоился Борис.
– Поставим «Судеб» в рощице у его могилы? – спросил меня Джек, но я возразил:
– Думаю, что только Мадонна должна присматривать за Борисом.
Однако Джеку не стало легче после моего возвращения в Париж. Сны, о которых он ничего не мог вспомнить после пробуждения, продолжались, и он жаловался, что временами задыхается от ощущения затаенного ожидания.
– Видишь, тебе от меня один лишь вред, – сказал я ему. – Настала пора нам расстаться. Попробуй выздороветь без меня.
И он отправился в одиночестве бродить по Нормандским островам, а я вернулся в Париж.
По возвращении из Индии у меня не хватило духу прийти в дом Бориса, ставший теперь моим, но я твердо знал, что рано или поздно это придется сделать. Джек поддерживал в нем порядок; там жила прислуга, и я отказался от собственной квартиры и перебрался на улицу Сен-Сесиль. Мои опасения не оправдались: оказалось, что я могу там спокойно рисовать. Я побывал во всех комнатах, кроме одной… Комнаты с мраморным бассейном, где лежала Женевьева… Но с каждым днем я все сильнее и сильнее желал взглянуть на ее лицо, преклонить колени рядом с ней.