– Такие вот, несознательные, только под ногами путаются…
– Ерой тожа выискался. Нам, браток, что Николай, что Вильгельм – всё едино: одного поля ягода – кровь народную пить!
Настроение накаливалось. Какой-то молодой фабричный, истасканный, худой, видимо, чахоточный, с горящими ненавистью глазами сипел сбоку:
– Морду ему за это набить и всё тута…
– Да ведь он георгиевский кавалер!
– Ну так што? Через это он сволотой перестал быть, что ли? Буржуйский прихвостень! Наутюжить ему рыло!
Вольноопределяющийся услышал угрозы и обернулся.
– А ты, парень, осторожней на поворотах! Ты тут от фронта ловчишься, а я уже третий год в окопах.
– Ну и дурак! Вольно-ж тебе за капитализм кровь свою проливать? – грубо отозвался фабричный. – Это чтобы буржуи на нашем поту да крови мельёны наживали? Нет, браток, таких дураков, как ты, а всё меньше нонеча находится. Ленин вона умному учит – бей буржуев! Долой войну!
– Но Россию-то ведь нужно защищать? – воскликнул с возмущением вольноопределяющийся. – Если армия сражаться не будет – Вильгельм и сюда придёт.
– Ну вот. Что он тута забыл? А надо, чтобы и у ермана тоже рабочие евонные винтовки свои побросали. Вот общее замирение и будет. Чтобы значит, без некциев и контрибуциев… А тем часом буржуям по шеям. Скинуть их и вольно зажить. Своим рабочим государством!
– Дурак ты и больше ничего, – вспылил раненый доброволец. – Там на фронте твои братья умирают, а ты тут политикой занимаешься. Шёл бы лучше на войну, Родину защищать.
– Ишь ты… Роо-о-дину? А сам, небось, сестрицами обложился по самое горло, а других в окопы тянет. Ишь, кралей-то каких заимел.
Грязный палец нахально ткнул меня в плечо. Здоровой рукой вольноопределяющийся резко оттолкнул парня.
– Эй ты, холера ходячая, полегче с грязными лапами, а то…
Брови молодого человека нахмурились, и краска гнева опять покрыла его лицо. Странная мысль почему-то мелькнула у меня: я подумала, что он, вероятно, ещё никогда в жизни даже и не брился – так свежи и розовы были его молодые щёки. В круглом подбородке была чуть заметная ямочка – почему-то останавливавшая мои глаза. И вообще мне он сразу понравился – в нём была привлекательная смесь мальчика и мужчины, – какая-то весёлая мужественность.
Но мне стало немножко страшно, когда он вступился за меня. Один, раненый, перед этими озлобленными рабочими, раскалёнными жгучими словами Ленина. Я взяла его под здоровую руку и тихо сказала: