– Я ничего объяснить не могу и не собираюсь ни объяснять, ни доказывать свою непричастность. Если вы не верите мне, то дружбы промеж нас не было. А я никому и ничего не говорил.
– Ну да, верьте мне. Я такой хороший, такой правильный, такой набожный, просто святой. Да, Алеша?
Георгий, сжав кулаки, приблизился к Алеше. Но Вадим остановил его, положив ладонь ему на грудь.
– Подожди, Георгий, подожди. Понимаешь, Алеша, мы ничего не можем доказать. Если могли бы- то наказали, не сомневайся. А, коли так, то мы тебя из нашей дружбы не вычеркиваем. Пока не вычеркиваем. Оцени это, хотя бы потом, позже.
Покинуть заведение Вадим с Георгием были должны на следующий день, в пятницу, после обедни.
А утром пятницы, по дороге на занятия, на которые отчисленные уже не шли, Алешу за рукав осторожно потеребил Марфуша. Маленького роста, белесый, худенький и востроносый, с впалой грудью, он дрожащим слабеньким, жиденьким голоском проблеял:
– Алеша, Алеша, давай на перемене поговорим. Мне очень надо поговорить с тобой.
– Да давай, а о чем?
– Потом, потом Алеша. Потом объясню. Только не откажи. Мне очень-очень надо, поверь.
– Ладно, договорились. На крыльце давай встретимся.
– Обещаешь?
– Обещаю, обещаю. Чего ты так дрожишь?
За урок Алеша успел забыть о данном обещании. Но как объявили перемену, он, что называется «кожей» почувствовал взгляд и обернулся. Марфуша смотрел на него словно потерявшийся щеночек. Алеша удивился этому взгляду и почувствовал жалость.
Они вышли на крыльцо, времени у них было мало, от того Марфуша поспешил:
– Алеша, Алеша, прости меня, прости, если сможешь. Смалодушничал я, сподличал. Прости. Это ведь я про тебя и про Вадима с Георгием и Иваном рассказал. Я. И про книги – тоже я. Как так получилось, я объяснить не могу.
– Да зачем ты это сделал? И как это происходило, ты хотя бы моешь рассказать?
– Алеша, Алеша, ты понимаешь, я ведь плохо сплю, и чутко очень. И ваши разговоры и тайны часто слышал. Да и не только. При мне много кто и что обсуждает. А разговорами своими меня они будто специально мучили. Будто они вот такие сильные и особенные, выше всего, а особенно – меня, такого маленького червячка-бурсака. Этот ведь бунт и все эти тайны, и разговоры – они ведь против и училища, и даже царя, это ведь «революция». Это ведь безбожие. Тебе я постыдился со своими мыслями подойти. Но на исповеди покаялся.