Степан начал тайно наблюдать за своими клиентами, анализируя их поведение, привычки и уязвимости. Он замечал, как некоторые из них чувствовали себя неуверенно, как трепетали, когда садились в кресло, доверяя свои волосы в руки человеку, который был одновременно авторитетом и неизвестностью. Этот дисбаланс власти начал привлекать его – он чувствовал, как его интерес переполняет кровью вены, каждое сердцебиение добавляя злого жара.
Вечерами, после завершения работы, он бродил по окрестностям, отмечая места с потенциальными жертвами. Бродя по темным аллеям, он прислушивался к разговорам и смеху, вынужденно улыбаясь, когда шёл мимо группы молодежи, которые весело проводили время. Он внимательно изучал их, подмечая то, как они смеются и общаются, не зная о том, что внутри него созревает план, в котором они не играют решающей роли.
Степан начал вести своего рода дневник, в который записывал детали о тех, о ком вначале не планировал ничего злого. Он отмечал их привычки, маршруты, которые они выбирали для прогулок, и особенности их внешности. Он всегда выбирал тех, кто казался уязвимым или незащищённым. Обладая навыками парикмахера, он понимал, как легко изменить облик человека, но теперь его внимание пересекалось с мрачными размышлениями о том, как быстро можно было забрать жизнь.
Каждый вечер он уходил с работы с новым списком целей, заранее отмечая места на карте города, где, по его мнению, можно было бы что-то сотворить. Это было не просто хобби; это стало манерой, возможно, своего рода искусством для Степана. Он изощрялся в планировании и детализировании своих идей, выходя за пределы привычного понимания. Ночные прогулки стали рутиной – они позволяли ему сбрасывать напряжение и накапливать жажду.
Степан ощущал, как это темное порождение его ума начинает овладевать им. Страсть к контролю не оставляла душу, проникая в сознание, лишь укреплялась с каждой новой мыслью о своих «жертвах». Он не осознавал, что подобные желания приводят к разрыву между его естественными импульсами и тем светом, который когда-то была наполнена его жизнь. Этот разрыв становился всё более очевидным, как будто он шагал по краю пропасти, готовый упасть в бездну, теряя последние остатки человечности.
Первые жертвы стали неким идеальным творением для него; по сути, они представляли собой пустые холсты, которые он мог бы раскрасить в своих мрачных фантазиях. Но на самом деле, находясь в плену созидания своих тёмных мыслей, он не успел понять, что, тем самым, обрекает себя на собственную тьму. И так, жажда становилась все более невыносимой, каждая новая мысль выводила его из нормального русла, делая его идеи все более больными.