Мы растерянно озирались по сторонам: я не помню, чтобы чуждость человечьих роёв ощущалась где-то сильнее, чем здесь; снова тащиться вдоль рифлёных жестяных заборов к метро было выше сил, и мы решили выбрать компромиссный вариант: пройтись по деревянной набережной, да вдоль океана, к Брайтон-Бич, благо от колеса обозрения до русской обители что-то с километр будет, оптимально для того, чтобы успокоить нервы и не успеть начать думать о второй глупости за вечер. Первые сто метров всё по-прежнему грохотало и клубилось, потом миновали дискотеку 80-х, которую устроили чернокожие, самозабвенно толкаясь плечами на крохотном пятачке, сажая на эти плечи детей, которые не менее самозабвенно и в такт с восторгом били пятками по отцовским грудям; ещё через десяток метров взгляд споткнулся об одинокого человека, сидевшего верхом на железной ограде, заплетя ноги узлом между перекладинами, немного бомжеватого вида, татуированного сверху донизу, с лицом, что пьеса: если и не трагедия, то уж драма точно. В глазах же была нечеловеческая тоска одиночества. Праздника не получилось, видать, и здесь. А дальше наступила неожиданная тишина, как отрезало, как Рубикон перейдён, как дан приказ ему на запад, ей в другую сторону. Другая сторона оказалась тихо прогуливающимся шелестом, щебетом пенсионеров, преимущественно на русском, с нечастыми вкраплениями английского и польского. Говорили о пенсиях, о неблагодарных зятьях, о соседях. Мимо проходивший королевский дог с крупного телёнка спровоцировал рассказ про бешеного пса и покусанного ребёнка. Ну, пародайс же. И дискотека 80-х была своя, специфическая. – Владимирский централ, ветер северный… – душевно выводила троица с гитарами, и двое мужичков, устроившихся рядом на лавочке, старательно подпевали.
И вдруг за спиной зазвучало проникновенно:
Предчувствую Тебя. Года проходят мимо —
Всё в облике одном предчувствую Тебя.
Весь горизонт в огне – и ясен нестерпимо,
И молча жду, – тоскуя и любя…
Я оглянулась, замерев. Позади шла пара. Она тихая такая, кроткая, похожая на буфетчицу из профсоюзной столовой позднего застоя, он – вальяжный, самоуверенный, эдакий Дон Жуан в отставке. Подслушивать, конечно, нехорошо, но надо же было как-то компенсировать этот дурацкий вечер, и потом, волны плещут вдалеке, стихи на родном языке, он и она… Да любой суд меня оправдал бы.