А как забыть наши блуждания по Сент-Женевьев-де-Буа, куда мы отправились вдвоём, совершенно непонятые нашими американскими родственниками, которые только пожали плечами, что, мол, у вас за страсть таскаться на кладбища? И не объяснить. В самом деле – зачем? А шишка с могилы Бунина, которая долго пылилась на полке в московской квартире (ну, допустим), а потом с нами отправилась в эмиграцию вместе с каштаном, подобранным тогда же на каком-то парижском бульваре. Для чего? Мы достаточно легко относимся к материальным потерям, денежным в том числе, но пропади эта шишка, огорчение будет очень сильным. Что за странный литературно-исторический фетишизм.
А впервые попробованная в Париже фуагра? А официанты, похожие на полковников, разжалованных в сержанты: чин снизился, но надменность осталась? А день взятия Бастилии, когда армия братается с народом, и твоё удивление, глядя на это, – а что, так можно? Не просто можно, а нужно, и вот уже маленький Макс, замурзанный от поедания солдатского пайка, с восторгом перебирает в бронетранспортере всякое военное, пока не натыкается на автомат и не всовывает его мне в руки: мама, давай фотографируйся. Я пытаюсь отнекиваться, но кто меня слушает. Так и стою на фото с голыми плечами, но с автоматом, глупо улыбаясь. И такая худая… эх…
Пишу и думаю, что вот это – мне в Париж по делу срочно – как-то сильно, почти болезненно схватило за руку и не отпускает. Довольно давно. Может быть, пора туда вернуться, даром, что в мире, да что в мире, в Европе ещё столько всего не посмотреного. Вернуться, пока сходство, по ехидному замечанию всё того же Макса, с гисантом, скажем, Екатерины Медичи или Марии Австрийской в Базилике Сен-Дени не стало окончательным и уже неизменным.