– Да я и так не ем мяса. А вегетарианская еда здесь лучше?
– Не то что лучше, просто она причинит меньше вреда здоровью.
Женщина наклонилась вперед:
– Вам, Табита, нужно все это выдержать. И тогда будет хорошо.
Ее вывели на получасовую прогулку. Тюремный двор представлял собой грязный, отгороженный бетонным забором с колючей проволокой прямоугольник. У Табиты не было перчаток, да и одета она была не по сезону. Но зато хоть не камера, и небо над головой.
Женщины-заключенные сбились в кучку. Многие курили. Табита не стала подходить к ним. Она запрокинула голову, наблюдая, как плывут облака, и судорожно глотнула воздуху, как это делает утопающий.
Идя обратно через центральный зал, Табита заметила ту самую старуху с подагрическими пальцами, которую встретила в первый день, когда направлялась в душ. Старуха бормотала себе под нос, ни к кому конкретно не обращаясь:
– А, кажется, я нашла, что нужно. Теперь они все поймут!
Она полистала свою толстую кипу бумаг:
– Вот, глядите!
Половина листов выскользнули из ее пальцев и разлетелись по полу. Старуха опустилась на колени, чтобы подобрать их, и затем с трудом попыталась распрямиться. Заключенные и охранники прыснули со смеху. Табита шагнула было вперед, чтобы помочь, но тот самый одутловатый надзиратель, что прервал ее разговор с Шоной, оказался на месте первым. Он продел свои руки у старухи под мышками и поднял ее, словно большой куль. Ухмыльнувшись, охранник повертел своим толстым пальцем у виска. Табите жутко захотелось вмазать ему ногой по голени, но вместо этого она улыбнулась старухе и пошла прочь.
– Микаэла? – позвала она в ночи.
Наверху раздалось сонное ворчание.
– Ну что?
– Прости, что спросила тебя, за что ты сидишь. Я не знала, что это неправильно.
Тишина в ответ.
– Так тихо…
– Это потому, что все спят, мать твою. Все, кроме тебя. Ну, теперь и меня тоже!
– Прости, пожалуйста.
Табита смотрела сквозь темноту, слушая, как ворочается наверху Микаэла. Наконец, наступила тишина. Табита слышала, как дышит ее сокамерница, она слышала и свое дыхание. Это была ее четвертая ночь в тюрьме, а через двадцать шесть дней начнется суд, и ее дело будет прекращено. Четыре дня из тридцати, а если в процентном соотношении, то тринадцать и три в периоде. А завтра придет Шона и принесет теплую одежду, книги, бумагу и ручку. Она выдержит все это, превозможет… И все обернется просто дурным сном вроде тех, от которых она вскакивала по ночам вся в поту. Сном, который больше никогда не станет явью.