Пока они медленно, словно бы крадучись, шли через ночь, монах вспоминал человека, что жил при котельной. Да, он попросился в истопники как раз на Страстной. Монастырь задыхался тогда от нехватки рабочих, на кухне и в прачечной мучились без горячей воды, и о. Яков был рад любому помощнику. Григорий – так он назвался – не просил ни жилья, ни тем более платы, сказав, что поселится прямо в котельной. Документов с ним, правда, не было никаких – но какой же бродяга имеет с собой документы?! Еще он сказал, что раньше был доктором, что болен тяжелой болезнью – так что и помирать ему, скорее всего, придется в монастыре. «Что ж, на все воля Божья», – ответил тогда о. Яков. Почему-то он верил всему, что ему говорил изможденный, с седой бородой незнакомец. То ли скорбный светящийся взгляд его глаз, то ли нервные длиннопалые руки, чуть не по локти торчавшие из рукавов телогрейки, – но что-то в Григории было такое, что его отличало от прочих бродяг, попрошаек, юродивых, отиравшихся около монастыря. Потом о. Яков несколько раз собирался наведаться к истопнику, поговорить с ним пообстоятельней, не торопясь – но, как водится, не было времени. К тому же котельная заработала без перебоев, и о. Яков все реже вспоминал и о ней, и о новом истопнике.
«Теперь-то не поговоришь, – вздыхал о. Яков. – Теперь никогда не узнаешь, что это был за человек и как Бог привел его в монастырь». К чувствам тоски и тревоги, что переполняли его, прибавилось чувство досады, стыда и еще страх собственной смерти – которая, не дай Бог, будет столь же внезапной, как смерть того человека, на последнюю встречу с которым они теперь шли.
Луч фонаря скользнул по угольной куче, затем вспрыгнул на невысокую дверцу, нашарил скобу замка, ручку – и о. Яков с Василием, пригибаясь, вошли в кочегарку.
Тело лежало у топки, раскинувшись навзничь по крошеву угля. Едва ощутимым теплом еще веяло от распахнутой топочной дверцы – поэтому, может быть, и о. Яков подумал: «А вдруг он еще жив?»
Но ледяная щека, до которой монах осторожно дотронулся, не оставляла сомнений: покойник.
– Не суетись, наведи свет на лицо, – задержал о. Яков дрожащую руку послушника с прыгавшим в ней фонарем. – Или дай-ка я лучше сам посвечу.
Поражала значительность мертвого лика. Черты его были искажены: одной половиною губ мертвый как бы улыбался – а другой угол рта был скорбно опущен. «Инсульт, – догадался монах. – Моя мать умирала с таким же вот перекошенным ртом».