Все в лице мертвого было крупным, породистым: уши, нос, складки грубых морщин и седая, по грудь, борода. Залысины делали очень высоким, внушительным лоб. Глаза были полуприкрыты – казалось, что мертвый доселе сурово следит за живыми.
– Непростой, видать, был человек, – зашептал Василий. – Вон какие глазищи! А лоб? Я таких лбов и не видывал…
И он снова поспешно перекрестился – как зачарованный, не сводя глаз с мертвого. О. Яков поводил пятном света вокруг, освещая котельную. Колена изогнутых сдвоенных труб и их черные тени так сложно смещались, накладываясь друг на друга – словно переплетенные змеи шевелились во мраке. На одной из остывших труб уже мерцал иней.
В углу помещалась постель: на трех деревянных составленных ящиках лежала куча тряпья, а изголовьем служил серый дерюжный мешок, чем-то туго набитый. Рядом был стол: тоже ящик, стоявший на четырех кирпичах и покрытый истертой клеенкой. Из стакана, залитого стеарином, торчал огарок свечи. На столе о. Яков увидел четыре истрепанные толстые тетради, одна из которых была раскрыта. Нагнувшись над нею и подсветив фонарем, монах полистал исписанные страницы. Почерк был крупным, размашистым: даже по беглому взгляду и то было видно, какой быстрой рукою все это писалось.
«Что это? – удивился о. Яков. – Похоже на исповедь или дневник… Если так – надо взять почитать».
– Вот что, – сказал он Василию, напряженно дышавшему рядом. – Ступай к привратнику и сообщи с его телефона в милицию. И поскорее: вот-вот зазвонят к заутрене.
– Ох, батюшки, я и забыл: нынче ж праздник! Отец Яков, вы уж простите меня: я вам все утро испортил.
– Да ты-то, Василий, при чем? Ладно-ладно, ступай. И фонарь забери: я и так добреду.
Когда о. Яков, забрав тетради, вышел снова во двор, там уже посветлело. Звезды сделались мельче, а на краю небосвода обозначились кроны деревьев и башни их древнего монастыря – те, что помнили еще Смутное время.
Не успел о. Яков пройти двух десятков шагов, как с колокольни Введенского храма донесся гудящий чугунный удар. Сердце монаха забилось поспешно и радостно – в такт переливчатых, бодрых трезвонов, сопровождавших гул главного колокола. Благовест ширился, рос. О. Яков чувствовал, как его словно приподнимает, волна за волной, колокольный размеренный звон: с каждым гулким могучим ударом из души уносило тоску, раздражение, страх – и он, о. Яков, становился как будто крупнее и чище.