– Да что с тобой, Оля? – растерянно спрашивал я.
– Ничего! – зло бросала она. – Сначала черт знает что со мной сделал, а теперь жалеет…
– Что сделал? Да что ты городишь?
Она вдруг смотрела мне прямо в глаза таким ненавидящим взором, что мне становилось не по себе.
– Что сделал?! Да жизнь мне испортил, вот что! – почти что кричала она. – Я жила себе тихо-спокойно и горя не знала – и вот, нате вам: втрескалась, как последняя дура!
– Тише, больные сбегутся, – пытался я ее успокоить. – Послушай, мне тоже непросто…
– Тебе? Да тебе-то что! – говорила она саркастически-горько. – Завел себе молодую подружку, вызываешь ее в кабинет, когда тебе это удобно, – а надо мной уже вся больница смеется!
– Кто смеется? Да ты, видно, бредишь…
Но Ольгу, когда на нее находила такая вот дурь, сдержать было трудно. Взгляд ее пылал гневом, руки дрожали, а с кривившихся губ срывались обидные, злые слова.
Похоже, она не терпела любой несвободы: зависимость страсти и та вызывала в ней бурный протест. Ольга уходила порой, не прощаясь, распахнув двери настежь, и так торопливо, почти что бегом удалялась по коридору, как будто она уходила не со свидания, а совершала побег из тюрьмы.
Да, наши встречи бывали мучительны и порою кончались раздорами – но не встречаться мы не могли. Мы с Ольгой словно попали в бурный водоворот: и той силе, которая нас закрутила в нем, то приближая друг к другу, то разбрасывая в стороны, не было дела ни до того, хотим ли мы жить в этом рваном болезненном ритме, ни до того, что о нас будут думать другие. Прошел всего месяц с тех пор, как мы стали любовниками, а меня уже трудно было узнать. Я так похудел, что знакомые спрашивали:
– Что с тобой, Гриша? На тебе лица нет. Ты бы, что ли, анализы сдал или сделал рентген, а то скоро будешь от ветра качаться…
Я бодрился, отшучивался; но наедине с самим собою – когда, например, по утрам брился у зеркала – я тоже с недоумением всматривался в собственное переменившееся лицо. «Неужели вон тот – это я? Где же прежний: с тугими щеками, с двумя подбородками?» На меня смотрел кто-то грустный, как будто побитый; а пальцы рук, что рассеянно трогали впалые щеки, – пальцы заметно дрожали.
– Ты, Гриша, наверное, слишком много работаешь, – сказал как-то мне Митрофанович, наш патриарх. – Возьми отпуск да отдохни – а то на тебя уже больно смотреть…