Она поняла: если правда и найдётся, то не по словам, а по швам – там, где древесина трескается, не выдерживая чужой тяжести.
И пронеслась мысль-гвоздь: «Следующий треск может быть моим».
Глава III – «Семейный ад»
После похорон особняк словно втянул шею в плечи: высокие фронтоны казались ниже, окна – мельче, а двери скрипели так, будто в петли попала зола. Чёрные ленты, повязанные на львиные ручки входных ворот, развевались неохотно – ветер дул северный, но какой-то усталый. Липы, ещё не сбросившие лист, свисали над дорожкой тяжёлыми прядями; их запах напоминал пересохший мёд и скрипучую смолу.
Внутри всё было переставлено на полшага: кресла отодвинули, чтобы вместить венки; шторы в столовой сменили на пепельные; вазы из голубого стекла перевезли в гостиную, потому что Софья не вынесла пустых столов. Дом привыкал к новому ритуалу: жить без дирижёра и при этом не ронять паузу.
Вдова ходила по коридорам, будто примеряя архитектуру к собственной роли. В чёрном крепдешине, c чуть слишком открытыми ключицами, она выглядела трагической актрисой из провинциального театра, играющей Антигону в стране, где о греческих мифах вспоминают только на экзаменах. Дневные визитёры: нотариус, двое адвокатов, дама из благотворительного общества – приём шёл в библиотеке. Софья клала руки на колена, касалась запястьем белой кружевной салфетки и говорила о «необыкновенной утрате» так ровно, что слова крошились, как мел.
Вечером она закрывалась в спальне, но света не гасила: через щель под дверью сочился янтарный прямоугольник, и по коридору тянуло тягучим ароматом дорогих духов – сладких, будто сваренных из жжёного сахара и измельчённых персиковых косточек. Алиса проходила мимо этой двери как можно тише; ей казалось, внутри бьётся большое ночное насекомое, ищущее выход.
Софья разучилась спать; слуги находили на подносе недопитый ром, мятый номер светского журнала, заплаканную тушь на салфетке. Не от горя – от чего-то горячее: страх потерять контроль и одновременно надежду, что контроль ещё возможен.
Сын-игрок поселился в кабинете для гостей, выходящем окнами на сад. С утра до ночи говорил по телефону: рынки, закрытие позиций, «невыносимые убытки». Голос его дрожал на высоких нотах; каждый раз, бросая трубку, он швырял ручку в стену – на гобелене появилось три пореза. При слугах он изображал вальяжность: закидывал ноги на столик, играл с зажигалкой. Но стоило двери притвориться, как пальцы царапали обивку кресла, а губы беззвучно шептали цифры – напоминание себе, что долг растёт.