Пока судебные фотографы фиксировали сцену, Волков исследовал кабинет. На внутренней стороне подоконника – крошечный зацеп следа обуви. Не каблук, не мужская подошва: что-то лёгкое, вроде балетной туфли. Но там же, на лакированной рамке окна, – росчерк засушенного сока мирры: запах тёплый, пряный, обычно его применяют художники для «старения» трещин, когда изображают кракелюр.
Кто-то был здесь в мягких туфлях, прятал следы, но оставил запах мирры. Пахнет сладковато, режет нос.
Внутренний угол стены – маленькая пыльная пластина. Волков дотронулся карандашом: гипс, наложенный поверх более свежего шва. Значит, под обшивкой могла быть ниша.
Но главное – запах железа и слабое шипение камина. Пепел свеж. Кто-то добавил дров уже после смерти. Зачем метать дым? Чтобы очистить запах крови?
Волков записал: «Запах мирры + дым = обряд, не убийство». Дом видел своё первое преступление как спектакль, а кто-то помог.
Ночной диалог ветра и дома – от лица дворецкого
– Сир, дом скрипнул дважды, – шёпотом рассказывал Степан врачу Роткину на следующий день, но до отца. – Я не спал, меня тревожило жаркое сердце у стен.
– Старик, вам мерещится, – сказал доктор и уточил дозу валерианы. Но Степан не пил: у него был свой обет – пить можно только слёзы из коллекции.
Когда следователь закончил первичный осмотр, на улице пошёл первый снег: большие хлопья сползали по стеклу кабинета, и каждый хлопок ветра звучал, как удар взведённого курка. Дом будто набирал дыхание, чтобы крикнуть, но не мог.
Волков, закрывая блокнот, почувствовал – где-то в толще стен трепещет новый звук, не дерево и не камень: это дрожал, как струна, чужой замысел. Он знал: здесь убийство не месть и не грабёж. Это – послание. А значит, автор должен показать вторую страницу.
Он вышел из кабинета, и вслед ему прошуршал голос Алисы:
– Дом слышит всех, кто улыбается слишком громко.
Фраза зависла в воздухе. Волков не повернулся, но мысленно кивнул: «Слышу».
Глава II – «Главная подозреваемая»
Вторые сутки после убийства выдались прозрачными: ночной туман осел на влажной земле и разошёлся, будто и он не хотел задерживаться в саду, где пахло утратой. Солнце выползало из-за крыши хозяйского крыла медленно, кряду окрашивая металл водосточных труб в чужеродное золото. Пауки на балюстрадах застыли, как резные подробности готического фасада, – паутина их блестела хрупкой геометрией, но ветра не было, и сети не дрожали.