Гитарист Петр Бронштейн по кличке Броневик, дерганый и нервный, с вечно воспаленными глазами хорька под огромными роговыми очками, съежился у древнего кассетного магнитофона «Электроника». Он был худ, как голодный пёс, а его спина сгорбилась под невидимым грузом невостребованных знаний и вселенской несправедливости. Грязные очки сползли на кончик носа, открывая воспаленный, усталый взор книжного червя, вечно копошащегося в чужих идеях. Его тонкие пальцы с чернильными пятнами и ссадинами нервно тыкали в то место, где должна была быть кнопка REC. Она отвалилась, и Петр прижал оголенный контакт отверткой, будто детонатор самодельной бомбы. Его дешевая клетчатая рубашка была расстегнута на потной шее, а слишком большая для него кожаная куртка висела мешком, словно пародия на бунтарский дух.
– Идет… идет запись, товарищ Бухарчик! – крикнул Броневик, голос его дал петуха. – Только… только не ори так в микрофон сразу, ты его перегрузишь! Тут и так на соплях… Остальные готовы? Дед? Давид?
Броневик оглядел загаженную комнату, выдергивая образы своих компаньонов, таящихся в душном полумраке.
В углу, на единственном целом стуле, сидел дед Бухарчика, который откликался исключительно на старый армейский позывной Шаланда. Его руки, узловатые, как корни старого дуба, лежали на барабанных палочках. Барабанная установка была сборной солянкой: ржавый малый барабан без подструнника, напольный том с треснувшим пластиком и тарелка, согнутая в нескольких местах, как старая армейская плошка. Шаланда смотрел куда-то поверх голов, в темноту. Его лицо, изборожденное морщинами глубже, чем трещины в стенах подвала, не выражало ничего, кроме усталости, накопленной за девяносто пять лет. Старик медленно кивнул, но было неясно – то ли в ответ Броневику, то ли своим мыслям. Его глаза, мутные, как грязный лед, видели не эту комнату, а что-то далекое – то ли цех завода, где он простоял полвека у станка, то ли очередь за хлебом в сорок седьмом. Шаланда поднял палочки, и костяшки его пальцев побелели от напряжения. Готов? Он был готов в этом миру только к одному – к тому, что скоро помрет. А пока – бил в барабан. Потому что внук просит. Потому что деваться некуда. Потому что пенсии не хватает на лекарства. Потому что…
Давид стоял чуть поодаль, прислонившись к сырой стене. В руках он сжимал дешевую пластиковую флейту – единственный в группе инструмент, купленный новым, на первые деньги с его работы – скотобойни. Давиду было семнадцать, но глаза смотрели старше – с той тихой, бездонной усталостью, которая бывает у детей из приютов или у мясников. Он не пил «Солнцедар». Он не кричал о революции. Он просто был здесь. Потому что здесь теплее, чем у пьяной тетки. Потому что Бухарчик делился едой. Потому что Броневик давал почитать книги. Потому что Шаланда молча кивал, когда Давид приходил с новым синяком. Потому что здесь ему дали крутое прозвище – Мясник. Он поднес флейту к губам. Его пальцы, привыкшие держать нож для обвалки мяса, легли на клапаны. Мясник не ждал чуда. Он ждал только своего места в общежитии колледжа, которое должно прийти на следующей неделе. А пока – надо играть. Лишь играть. Чтобы заглушить тишину, которая всегда наступала перед крахом.