– Я не хотел ничего… такого.
Казалось, что опустело место, истёрлось и рассеялось в идущей и уходящей жизни. Казалось, что лишилось оно своего, ставшего привычным, содержания. Что потерялось оно от этого в обширной, стремящейся жизни. Отпустило и утратило свою муку и радость и осталось незаполненным и безымянным. И проходящие люди проходили без внимания, как через пустое, не обладающее почти осязаемым, требующим труда веществом. И пропускало оно солнечные лучи, и росла трава, и слышалось щебетание птиц и гомон прочей живущей твари; и поедаемое безмолвным временем, оно было лишь местом.
Но и в нём играла свою песню вся музыка, существующая и никогда не существовавшая, ещё будущая существовать и не могущая существовать вовсе.
Всеволод Сергеевич вновь усомнился в присутствующей тишине, в её возможности просто так быть. Он даже выглянул в окно, чтоб удостовериться в своих ощущениях, но там всё было по-прежнему.
Костя сидел в полумраке, куда-то устремив взгляд. Лёгкий хмель кутал мысли. Впереди было несколько часов покоя.
Утром они разошлись. Костя побрёл на службу, а Всеволод Сергеевич в другую сторону – к дому. Всё так же накрапывал дождь.
2
Вернулся он часам к десяти и сразу улёгся спать. Проспал долго и, проснувшись, обнаружил приехавшую жену с дочкой.
Марьянка в восторге бросилась к отцу. Он, видимо, ещё не осознав действительности, отреагировал довольно вяло. Но это скоро прошло.
На другой день Всеволод Сергеевич собрался и уехал за город.
Жена ничего не сказала вслух, но ей было не по себе: обидно за себя, за дочь и за всё то, что называлось домом. Он пытался найти сколь-нибудь убедительную причину, но ничего подходящего не придумал. Только попрощался со спящей Марьянкой и погладил волосы жены, чему-то тихо удивляясь.
– Я скоро. Совсем скоро.
Совсем скоро не получилось.
Как ни упреждал себя Всеволод Сергеевич, но в душе надеялся, что его действия останутся незамеченными. А вышло всё не так. – Возвращение пришлось отложить.
«Впрочем, чего я спешу? Там сроки не писаны… Только вот моей жизни это не объяснить».
Трудиться пришлось всю осень. Сосредоточенность этого времени порой сменялась ощущением личной ущербности за то, что время имело значение лишь здесь, – а там сроки были не важны или даже вовсе не существовали. В вершащее самочувствие вносился элемент допустимого в таких случаях удивления, заставляя примиряться с видимым отсутствием последовательности.