Он хотел было меня тут же отдернуть от лежавшего Родольфо, но я прижался к его груди и рыдал без продыху.
– Перестань проливать девичьи слёзы, ты не размазня! – в бешенстве крикнул он и, схватив меня за руку, стал отводить от него. Я хотел было вырваться, а отец, заметив это, с силой шлёпнул меня по руке, точнее, по запястью. На всю свою оставшуюся жизнь я запомнил этот удар. Рука моя покраснела, но плакать я больше не мог, силы мои были слишком истощены.
Отец, на том ему спасибо, не принялся меня предавать той же участи, что и Родольфо, но отправил меня в дом и воспретил выходить до следующего утра.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Было очевидно, что бедный Родольфо не выдержит столь сильного давления, которое на него регулярно оказывал мой отец. Нет, не он его прогнал с поместья, а Родольфо сам изволил покинуть пределы нашего дома. И с одной стороны, конечно, мне было ужасно тяжело расставаться с ним. Он был единственным человеком, кто понимал меня, жалел со всей искренностью. Он был беспримерно добр ко мне и сочувствовал мне, когда меня ругали отец или мать. И я отвечал ему взаимностью: ежели ему доставалось, я всегда занимал его сторону. Другое дело, что говорить что-либо против отца было для меня немыслимым деянием. Родольфо научил меня многому: как строить корабли и плоты, как ими управлять, где их применять и для чего. Мы нередко ходили с ним за рыбой к порту, когда отец нас заставлял.
И вот однажды его не стало. И когда я это понял, я был готов впасть в отчаяние. Но мешало мне то обстоятельство, что он ушёл из ненавистного ему пристанища, где его избивали и оскорбляли самыми непристойными словами. Меня и сейчас от них пробирает насквозь. В какой-то мере я даже стал за него радоваться, ибо теперь он был избавлен от нужды постоянно быть не то объектом, не то свидетелем того произвола, который посеял отец в своём имении. Я убеждён был, что отныне он счастлив больше всего на свете; ему дали свободу, и он с великим облегчением последовал навстречу ей.
Быть может, вскоре его взял к себе другой помещик, по-мягче и по-толерантнее моего отца, и он вновь обременён возложенными на него повинностями, но этого я уж точно никогда не узнаю.
А между тем мне, молодому мальчику, приходилось претерпевать все эти мучения, душившие меня и заставлявшие ощущать себя таким же, как и Родольфо, невольником в родном поместии. Своё утешение я находил теперь у матери, Елены. И хотя она редко ласкала меня и успокаивала, ибо страх как боялась своего мужа, тем не менее в ней чувствовалось какое-то спокойствие, отстранение от отцовской суеты и умеренность. Мне и её было весьма жаль: женщина она была высокая, худая, бледноватая, с потускневшими глазами, потерявшими жизненность. Лицо уже не казалось таким молодым, как раньше. Всё говорило о том, что она утомлена этой жизнью, в которую погрузил её супруг, но она ничего не могла сделать. Проще говоря, была она птицей, ранее летавшей высоко в небе, но внезапно запертой в клетке и обречённой на вечное прозябание здесь. Но ошибочно полагать, что она не любила Серджио. Напротив, она считала, что без него ей было бы ещё хуже, и когда я пытался как-то плохо высказаться об нём, она тут же меня отговаривала, призывая к молчанию. Тогда она казалась мне странной. Я не мог никак вразумить, что заставляло её так терзать себя, почему она не могла просто тихо расстаться с ним. Но став человеком разумным и взрослым, я понял, что иного выхода у неё просто не оказывалось. Собственно, как и у меня. Когда отец избивал какого-нибудь провинившегося слугу, она безмолвно сидела у окна с опущенным взглядом и временами вздыхала. Если я начинал говорить что-то вроде: «А почему он так поступает?» или «Пора бы прекратить», она сдержанно отвечала: