А в качестве палача никто выступать не хотел. Уперлись парни – и точка. «Не будем, – говорят, – целиться в женщину, да еще и в беременную, даже деревянным пистолетом. Ты, Петрович, подумай, может завтра к утру что-то дельное выдашь».
Но Штуцеру проще не хотелось. Мечтал он публику в очередной раз встряхнуть, слезу из нашего циничного современника выбить. Обычно, самодельный сценарист критику вдумчиво воспринимал, легко шел на исправления. А сегодня уперся.
– Что особенного в этой роли? – аргументировал. – Выйти из правой кулисы на пять секунд, поднять руку, нажать на курок. Артист должен все уметь: и умирать на сцене, и убивать. И Авеля играть, и Каина. Классика.
– Ты, Петрович, нам классикой мозги не затуманивай, до Шекспира не дотянуться, ни нам, ни тебе, – высказался Степан, тридцатилетний парень с соломенной шапкой волос и голубым ясным взглядом, самый авторитетный из мужского состава. – Не исправишь сценарий – сам будешь стрелять.
– И выстрелю! – заартачился Штуцер. И указательный палец выбросил в мою сторону: – Бах! Бах!
Я вздрогнула и побледнела. Всем сделалось неприятно, женщины зашумели. А сценарист откинул назад обросшую челку, усмехнулся глумливо, довольный. И сразу стало заметно, что сегодня опять подшофе.
Режиссер не принимал участия в споре, задумчиво переводил взгляд с одного лица на другое. Искал иной вариант концовки спектакля, не менее трагичный и эффектный.
– Оставим вопрос до завтра, – сказал примирительным тоном.
– Утро вечера мудренее, – подтвердила баба Люба, и многие закивали.
И никто не задал вопрос: а хочется мне быть расстрелянной?
А я над этим ответом промучилась целую ночь. И так, и эдак перечитывала сценарий, над линией Тани думала. Чернота проливалась в окна, и чем больше кругов наматывала востроносая стрелка будильника, тем хуже мне становилось. Нервы съехали с тормозов, беспричинный, панический страх поднимался из темных глубин. Выпила валерьянки, наполнила горячей водой пластмассовые бутылки, уложила с собой в постель. И долго читала «Богородицу», умоляла защитницу материнства пожалеть моего ребенка.
Тяжелый провал, нервозный… Я выхожу на сцену, навстречу пьяному Штуцеру… Палач поднимает медленно сверкающий пистолет, наслаждается непритворным испугом в затихшем зале… Вороной, настоящий, заряженный!.. Деревянный потерян! Он был, на столе лежал, за кулисой!.. Я оглядываюсь… Во тьме дрожит в конце коридора худой силуэт Убийцы… Дуло целится мне в лицо!.. Два выстрела грохнули разом!