Яна смеялась, не громко, но часто. Иногда просто закрывала глаза и вдыхала воздух, как будто боялась упустить этот день, который с каждой минутой становился всё более её. Не их – её. Потому что в ней просыпалась та Яна, которую она почти потеряла: спонтанная, живая, чуть ранимая, но не сломанная. А он будто чувствовал это. Не спрашивал, не расспрашивал, не тянул за ниточки прошлого. Просто смотрел так, как давно никто не смотрел. Как будто она не нужна ему для чего-то. А просто нужна.
Они сидели на лавочке возле старого кипариса, в руках по рожку тающего мороженого, которое липло к пальцам, оставляя сладкие капли на коже. Алекс негромко читал строки из польской поэзии, с лёгким акцентом, с тем особым тембром, от которого у Яны где-то под рёбрами начинало пульсировать странное тепло. Она смеялась, сначала сдержанно, будто проверяя, можно ли. Потом по-настоящему, искренне, с этим хрипловатым оттенком, который он, кажется, начал уже запоминать. Панцирь, вылитый из боли, из старых обид, из фраз, сказанных в сердцах и услышанных не вовремя, начал плавиться. Не сразу. Не стремительно. Но неумолимо. Как будто его голос, его шутки, его взгляд делали трещины в стене, которую она так упорно строила вокруг себя.