Андреевский стоял словно снова попавший в сон.
Мужчина выпучил свои широкие голубые глаза и смотрел на художника.
– Извините, я понимаю, что лезу не в свое дело, но что сейчас произошло? – слегка трясущимся голосом проговорил Андреевский.
– Понимаете, можно сменить систему, правителя или моральные устои мгновенно, но люди будут меняться поколениями после таких реформ! – с пеной у рта жадно прострочил Чеслав.
– Да… Понимаю!
– Не стоит переживать заботы других часто, мой друг, а что касается этого инцидента, то мой отец и брат, – те двое мужчин, – они против моего брака с Полей, так как она крестьянка, а по мне хоть бы она Сатана. Любовь способна сломить все принципы и устои нашей жизни!
– Чеслав, вода кипит! – послышался женский крик из окна!
Пожав руку Андреевскому, Чеслав с улыбкой на лице удалился.
Авраам возвращался на вокзал с тараторившим всю дорогу Кузнецовым, но при этом жадно молчал.
Вечерний белорусский закат вдохновлял Авраама все на большие думы. Художник вспоминал свою жизнь, пил крепкий чай с парой мягких бубликов.
Ночная луна озарила лик Авраама, и он уснул. Стук в дверь разбудил Андреевского. Открыв дверь, в купе вошёл Кузнецов и сел напротив: —«Ну что, голубчик, выходим мы в Варшаве! Меняем поездок.»
Работники музея выпрыгивали и радовались приезду в Польшу. Один лишь Кузнецов сохранял мрачное лицо.
– Так, дорогие товарищи, собрание на вокзале в одиннадцать ноль-ноль по Москве, что означает в девять ноль-ноль по Варшаве! Все ясно?
– Да! – все крикнули хором, лишь Андреевский вялый с пиджаком на плече проплелся мимо.