Генрих не стал ждать повторного налёта. Он рванул прочь, насколько позволяла боль в ноге. Бежал, не разбирая дороги, лишь бы уйти от дыма, пепла и смертельного гнезда.
В ту ночь он снова ночевал на вершине дерева. Боль в ноге притупилась, а усталость, наконец, выжгла остатки страха. Он устроился в развилке ветвей, затянул ремни, чтобы не упасть во сне, и провалился в блаженное забытьё. И снился ему странный, прекрасный сон.
Академик Камилов – лысый, морщинистый, с шишковатым черепом, залоснившимся от пота, в мятом костюме, на карачках ползал за ним. Целовал подол его научной мантии и хрипел жалобным, скулёжным голосом:
– Возьмите меня… прошу… в следующую экспедицию… Я буду носить ваши кастрюли, чистить приборы, стирать бельё, лизать пыль с ваших ботинок, только возьмите в Мезозой…
За спиной Камилова, переминаясь с ноги на ногу, стояли другие члены Ученого Совета – в очках, с портфелями, нервные, испуганные, как чиновники перед пожаром. Кто-то держал термос, кто-то – ноутбук, а кто-то уже начал снимать ботинки, будто собирался идти за ним по следам. Они толкались, переглядывались, кто-то даже захныкал.
Генрих стоял выше их, прямо на пороге временного портала, и смотрел на них свысока, почти с жалостью. Он думал, стоит ли их брать. Но знал – в этом мире их постигнет гибель в первые минуты. Их сожрут рапторы, они утонут в болоте, их ужалит оса, и ни один академический титул не спасёт.
Он усмехнулся. И тогда проснулся. Улыбался и в реальности. Потому что впервые за долгое время почувствовал – он настоящий учёный, а они – просто галстуки и голоса за кафедрой.
Генрих знал: его знания об эпохе оказались не просто точными – они соответствовали её реальности, вписывались в неё, как ключ в замочную скважину, и с каждым днём наполнялись новыми, живыми, подлинными данными. Всё, что он писал в своих лекциях, когда-то казавшихся многим спекуляциями или фантазиями, теперь становилось практикой. Он вспоминал строки, которые сам выводил на доске перед студентами, и сейчас, здесь, в глухом мезозое, они были для него инструкцией по выживанию.
Он научился отличать свежие следы от старых, понимал, где прошёл ящер, а где прокрался хищник. Он различал голоса – когда в небе кричал птерозавр, когда тревожный зов разносился по лесу: это значило, что где-то рядом смерть, и слабое существо пытается предупредить других. Генрих подмечал движение в траве, прислушивался к хрусту под лапами, ловил резкий запах страха и гнили, который предшествовал появлению плотоядных. Его разум, натренированный теорией, теперь работал, как оружие – единственное, что у него осталось в этом мире, где не было места слабости и сомнению. Он чувствовал одновременно ужас и восторг: вся его жизнь – теория, книги, кости – теперь обрела дыхание. Он видел не хищника, а животное: потного, тяжело дышащего великана, уставшего от преследования добычи, и понимал – это все реальность.