Общепринято видеть слабость этики в том, что она не может опереться на поддержку науки. Поэтому выражение «моральная уверенность» имеет пренебрежительный оттенок. Отсюда, если не обращаются принципиально к религии, прибегают к психологии морального чувства или к эстетике нравственного переживания; от науки же отказываются. В лучшем случае радуются, если впоследствии удаётся получить некоторое подтверждение этических предположений. Даже Кант, который искал и требовал аналогичного математике факта, не нашёл его в науке. Он отделял учение о праве от учения о нравственности и устанавливал для каждого особые метафизические начала.
Последнее, возможно, и не лишено целесообразности, поскольку философия права как дисциплина должна заниматься полным раскрытием и развитием проблем и понятий права. Но если систематическая связь философии права не может ограничиваться логикой, если она, напротив, на каждом шагу сталкивается с проблемами и понятиями этики, то становится понятным, что философия права в большей или меньшей степени осознанно строится и утверждается на основе этики. Ведь это древняя связь позитивного права с естественным правом, которая постоянно пробивается наружу. И как бы ни оспаривали естественное право или даже полагали, что можно заменить его «правильным правом» (как Кирх), такие нападки лишь укрепляют разумное право, присущее идее естественного права (не говоря уже о его реализации), делая его ещё более убедительным. Нравственная, можно сказать, священная ценность этого всемирно-исторического принципа становится тем яснее и весомее, чем сильнее против него выступают.
Идея естественного права восходит к древнегреческому первоначальному представлению о неписаных законах (ἄγραφοι νόμοι). Как бы рано ни приступали к письменной фиксации основных законов, всё же ощущалась потребность выделить из всего письменного первоначальную форму законности и сделать её основой всякой законности. Надо признать, что эта мысль связана с греческой религией; но это не религия культа, а религия нравственности, которая в те примитивные времена взаимодействовала с представлениями о государстве и праве.
Но вскоре это своеобразное начало греческой нравственности утратило непосредственную практическую пользу. Наступила эпоха софистики, и она превратила номос, который у Пиндара назывался царём, в тирана условности и моды. Тогда неписаный закон выступил как вечная основа природы и истины. Еврипиду не делает чести то, что и ему неписаные законы не были симпатичны.