Катя повернулась на бок, уткнувшись лицом в прохладную наволочку. Запах чужого стирального порошка. Еще одно напоминание о новом, неустойчивом мире. Перед глазами, ярче, чем экран телефона, вспыхнула картинка из прошлого.
Магазин детской одежды. Яркий, шумный. Ей лет восемь. Она стоит перед зеркалом, одетая в платье – розовое, пышное, с огромным бантом на поясе. Оно чешется. Оно кажется ей нелепым, как наряд куклы. Рядом – Анна. Мама. Красивая, улыбающаяся, но глаза… глаза напряжены, в них горит какой-то странный, почти фанатичный огонек.
«Смотри, Катенька, какая прелесть! Как принцесса!» – голос Анны звонкий, перекрывающий фоновый гул магазина. Она поправляет бант, затягивает его туже. Катя еле сдерживает слезы. Ей не нравится. Она видела другое платье – простое, синее, с корабликами.
«Мама… а вон то? Синее?» – робко тянет она, указывая пальчиком.
Анна даже не поворачивается. Ее улыбка не гаснет, но становится жестче. «Синее? Нет, солнышко. Это совсем не твой цвет. Ты же у меня моя розовая девочка! А это – идеально. Я лучше знаю, что тебе к лицу». Она гладит Катю по голове, но жест каким-то чужим, собственническим. «Продавец, мы берем это. Заверните, пожалуйста».
Маленькая Катя в зеркале. Глаза огромные, полные беспомощных слез, которые она боится пролить. Платье давит под мышками, бант душит. Она чувствует себя куклой. Куклой, которую одевают, причесывают, которой говорят, что и как чувствовать. Куклой в красивой, розовой, душной клетке. «Мама лучше знает…» – эхом отозвалось в голове у двадцатилетней Кати, лежащей на чужой койке.
Она сглотнула комок в горле. Вина снова накатила, но теперь к ней примешивалась знакомая, глухая злость. Злость на эту розовую тюрьму. На этот голос, который всегда «знал лучше». На эту любовь, которая душила, как лиана, обвившаяся вокруг горла.
Катя глубоко вдохнула запах чужого порошка. Чужой город. Чужая кровать. Своя жизнь. Пока – только тишина и страх. Но это ее страх. Ее тишина.
Телефон снова замигал. МАМА.
Катя накрыла его подушкой. Глухой, приглушенный виброзвонок все равно проникал наружу, настойчивый, как стук в запертую дверь. Она сжалась еще сильнее, закрыла глаза и стала считать стук капель по стеклу. Один. Два. Три…
Тишина была ее единственной защитой. И единственным доказательством, что побег – не сон. Что клетка, пусть и сделанная из лепестков, осталась там, за сотни километров. Пока.