И подошла тогда дева Мария к старушке одной и зачем хвост такой огромный образовался спросила.
– За дитями стоим, за дитями – отдать их обещали… А ты далеко ли стоишь-то?
– Далеко, бабушка, очень далеко…
– А и не стой тады, ноги не простаивай. Судьба, видно, твоя такая. Не стой – на всех все одно не хватит – никогда так не было, чтобы на всех хватило…
И заплакала тогда дева Мария, и побежала в очередь свою, потому как мало ли что люди сказать могут, а неизвестно, как на деле все станет. И бежала она босыми своими ногами да по грязному и заплеванному камню городскому, и плакала, а только женщины той, что в синем платочке за ней стояла, все не было, не было, не было нигде.
Пуще прежнего заплакала тогда Мария, так с мокрыми глазами и проснулась. Правда, к завтраку успокоилась, да запал тот сон в душу, словно клеймо на ней выжег.
Вспомнив тот сон во всей полной его очевидности, заплакала Мария Кузминична, да так заплакала, так душу с голосом совместила, что через плач ее и вся очередь за солью горе свое надвигающееся осознала. И, как по команде, зарыдала очередь, так зарыдала, что даже молоденький милиционер, который у прилавка стоял и порядок наблюдал, заплакал сухими слезами.
В это самое время мимо очереди красный командир на вороном коне по своим особым делам путь держал и, услышав плач этот всенародный, коня остановил и молвил:
– Что вы бабы, ревете и через это панику в городе сеете? Ведь впереди великие победы предстоят, а через победы эти и предсказанное торжество Всемирной Революции намечается!
И столь хорош был этот молоденький офицерик на своем откормленном боевом коне, что очередь плакать перестала и тяжело задумалась о светлом будущем всего человечества.
Так в тишине и простояли до самого конца, а отоварившись, уже с упокоенными душами по домам потянулись, в твердой уверенности, что жизнь вовсе не так плоха, как иногда, стоя в очереди, думается.
Только Мария Кузминична облегчения душевного в себе домой не несла, потому как сон свой давний до конца пережить не могла, и чувствовала, что сил для этого переживания может вовсе не хватить.
А домой придя, оглядела она свою жилплощадь, мебелью некрасивою заставленную, где только кровать никелированная с шишечками внешне вполне выглядела, да нищетой этой, тяжким потом добытой, почему-то вдруг поразилась до самой глубины своей уставшей уже от жизни натуры. А когда тень свою черную в мутном зеркале увидела, да со скорбной пристальностью рассмотрела ее досконально, то силы внезапно оставили ее, и без сознания красоты своей опустилась она на тряпичный половичок и зашлась страшными беззвучными слезами.