Уж февраль крутоярил, когда вызвали директора ихнего в главпотребсоюзкооперацию, причем не просто вызвали, а на черной эмке прямо на работу за ним приехали и увезли.
Случилось это утром, а вернулся он, вопреки ожиданиям подчиненных, уже через два часа и не пустой, а с доскою красного дерева и мамонтовым бивнем подмышкой, чем, разумеется, премного, но не надолго всех удивил.
Сразу по нежданному его возвращению было собрано торжественное экстренное совещание, во время которого коллективу было сообщено о возложенной на него почетной миссии, никак не соизмеримой с их истинными заслугами, поскольку доверили им создать вешалку для парадного френча САМОГО!
И закончилось совещание всеобщим и полным онемением и бурными продолжительными аплодисментами, перешедшими потом в овацию, поскольку полчаса вразнобой хлопать очень утомительно.
Доска и мамонтовый бивень были заперты в привезенный к окончанию оваций сейф, возле которого встал часовой с автоматом.
В этот вечер Фоме Фомичу было не до прозрений, потому что, распиравшая его доверчивую душу, государственная тайна просилась к Марии Кузминичне, и Фома Фомич был весь кручено-верченый, чем привел Марию Кузминичну в состояние сильной тревоги за мужа, а через это и за будущее их дитя, поскольку, хотя врачи и категорически отрицают, но, кто знает, вдруг младенец их тоже слегка контуженный на свет белый народился. И неизвестно, как в маленьком его организме контузия эта отзовется, потому что Фома Фомич мужчина большой и в летах уже достаточно солидных, может быть только потому так легко и отделался, а у ребенка могут открыться такие способности, что никакая больница помочь не сможет. Даже подумать страшно что.
Так в нервности да тревоге с трудом и заснули.
Утром же Фома Фомич был суров и полон важности необычайной, что тоже Марию Кузминичну не порадовало.
И началась в артели вдохновенная работа, не имеющая никаких исторических аналогий. По разным причинам, но труд этот навсегда остался в памяти артельщиков.
Как взял Фома Фомич в руки древесину эту невозможную, вроде золотыми блестками то тут, то там отсвечивающую, да желтым ногтем почтительно щелкнул по ее еще необработанной шероховатой поверхности, зазвенело дерево, да так чисто и густо, что даже руке ее держащей под мозолями щекотно стало. А через минуту и весь организм Фомы Фомича уже зачесался, а доска все пела и громкости ни на грамм не сбавляла. Даже когда Фома Фомич на верстак ее положил, а сам принялся рубанок настраивать, продолжало дерево звенеть и блестками проигрывать.