Тияна присела рядом, машинально поправив на себе полы драгоценного плаща, и тут же ощутила, насколько нелепо он смотрится на фоне истертых лоскутов, в которые была завернута мать. Украшения звякнули – слишком громко. Почти дерзко. Она больше не ощущала их как защиту. Это были цепи, звенящие её слепым прошлым.
Женщина взглянула на неё, но взгляд был не враждебный. Уставший. Глубоко, изнуряюще уставший. Как будто любое движение языка требовало сил, которых не осталось даже на дыхание ребёнка.
Тияна посмотрела на малыша. Его лицо было будто вытянуто временем: кожа натянута на череп, глаза – без блеска, только две тени страха и пустоты. Её сердце сжалось, непрошено и жестоко. Это был не страх. Это было что-то хуже – стыд.
– Как же так?.. – прошептала она. Это не был вопрос. Это был обрыв сломанной иллюзии, крик, заглушённый пылью.
Женщина моргнула, медленно, будто из глубины сна. Не то чтобы не поняла. Не то чтобы не захотела ответить. Просто для неё этот вопрос давно перестал быть вопросом. Он стал пеплом.
– Мы больше не молимся, – наконец сказала она, почти беззвучно. – Нам… некому.
Тияна попыталась что-то сказать. Хотела – но не смогла. Язык не шевельнулся. Песок под ногами показался вдруг слишком хрупким. Всё её знание, вся риторика и бунтарские речи рассыпались. Она смотрела на женщину, как на зеркало. И в этом зеркале не было ни дворца, ни богов. Только обнажённая правда.
Она шла, опустив взгляд, как будто сама земля отказывалась её принимать. Камни под сандалиями хрустели слишком громко. Драгоценные подвески на подоле звенели, как насмешка – звон из другого мира, к которому эти люди никогда не прикоснутся. Каждый её шаг – как клеймо. Её походка, её осанка, даже запахи масла и благовоний, впитавшиеся в кожу, – всё кричало о принадлежности к тем, кто никогда не знал голода.
Стыд сжимал её горло. Не тот, что публичен. Глубокий, тихий. Такой, что ест изнутри. Стыд не за чужие поступки – за собственное неведение. За то, что жила в золоте, не зная, что у подножия её трона гниют деревни. За то, что называла верой – удобный спектакль, а подлинная вера давно умерла, не дождавшись ответа.
Она шла молча. Ни одного вопроса, ни одной ироничной реплики. Только редкие взгляды по сторонам – украдкой, будто боялась, что сама деревня осудит её за роскошь. А она заслужила бы это.