На этот раз ехали не по Варшавке. Ещё в Подольске он сказал водителю, чтобы повернул на Серпухов, а там на Кремёнки и – вдоль Протвы до самой Угодки.
После Серпухова начались сосновые боры, песчаные пригорки, выжженные солнцем и заросшие полынью и татарником. Но вскоре дорога вырвалась на простор – слева раскинулась пойма, поднимаясь лугами, полями и перелесками до самого горизонта. Там уже бурыми жучками ползали колхозные тракторы с различной навесной техникой – земляки во всю сенокосили. Запах свежеподвяленной травы врывался через приоткрытое окно, волновал его крестьянскую кровь, звал ассоциации, будоражил воспоминания.
В этот раз он снова дал себе зарок отыскать наконец на старом кладбище могилу учителя. Был бы жив Лёшка Колотырный, он бы указал. Лёшка наверняка знал, где положили Сергея Николаевича.
Сергей Николаевич Ремизов был первым учителем маршала. Впрочем, какого маршала?.. Егор Жуков, так его тогда называли – Егором, Егориком его называли с самого рождения и до ухода на первую войну, а в родной деревне всегда, – так вот он тогда и не помышлял ни о чём близком к тому, что уже приготовила ему судьба и чему давала смутные знаки. Будущее представлялось ему счастливым, сытым, хотя и немного смутным. Однажды он услышал разговор матери и дядюшки Михаила Артемьевича Пилихина. Дядюшка в очередной раз приехал на родину в соседнее село Чёрная Грязь, собрал всю родню, и двоюродных, и троюродных, и свояков, и своячениц, и многочисленных племяшей и племянниц. Поил, кормил, угощал щедрой рукой, одаривал привезёнными московскими подарками. Радовался, вглядываясь в лица родни, старых и молодых, с каким-то особым, жадным счастьем распознавая в них родные пилихинские черты. В такие дни дядюшка бывал добр, снисходителен, внимательно слушал говоривших за столом и много говорил сам. Он был окружён всеобщим вниманием большого пилихинского семейства, широко разветвившегося, как матёрый дуб, у которого впереди ещё века и века.
Молодёжь за столом сидела так же чинно, внимательно слушала стариков. Егора и его старшую сестру Машу усадили рядом с двоюродными – Александром, Михаилом-младшим и Анной. Время от времени Михаил Артемьевич поглядывал на свою поросль. При этом особо отмечал стать и упрямую посадку головы племяша.
А после застолья, когда родня, сытая и щедро ода́ренная, стала расходиться и разъезжаться, Михаил Артемьевич обнял сестру и сказал: