Биби нашла такси, и мы отвезли маму обратно. Ночью дышать ей становилось все труднее и труднее, и она пыталась заговорить, но у нее изредка вырывался только громкий всхлип, в котором можно было различить что-то отдаленно похожее на слово. К утру дыхание превратилось для нее в такую муку, что мы боялись ее тронуть, боялись заговорить с ней из страха, что она попытается отвечать, боялись ее оставить, но слушать ее было невыносимо. Через несколько часов она умерла. Она не могла больше дышать. Ее сердце разорвалось. Мне было четырнадцать, Амиру – десять, и, когда мамины страдания прекратились, мне стало легче. Наверное, ужасно так говорить, но, когда все кончилось, это было облегчением.
После того как мама умерла, я поняла, что у меня нет ее фотографии. Мы столько всего оставили в нашем старом доме и боялись попросить, чтобы нам это вернули: книги, часы, фотографии, не говоря уж об одежде и мебели… Шли дни, и я стала пугаться, что забуду, как выглядела моя мама. Мой взгляд не мог на ней сфокусироваться, и ее черты расплывались, ускользали. Когда я придвигалась ближе, мама чуть поворачивала голову, пряча от меня свое лицо. А все потому, что я не смотрела на нее по-настоящему, пока она была жива, не смотрела на нее так, чтобы запомнить ее лицо навсегда, не держала ее за руку, когда она старалась дышать, и не любила ее изо всех сил, как надо было. От этих мыслей мне становилось стыдно и горько, но прошла неделя, другая, третья, и мамино лицо начало постепенно ко мне возвращаться – иногда только блеск глаз или форма улыбки, хотя само лицо отступало в тень, однако понемногу деталей прибавлялось, и каждый вечер, еще долго, я вызывала к себе перед сном ее образ, чтобы она не решила снова от меня спрятаться. Я и сейчас иногда вызываю ночью в памяти ее лицо: просто хочу убедиться, что она придет».
Саида и Масуд – вот как их звали, мою мать и моего отца. Они познакомились на мероприятии, организованном Молодежной лигой [18], когда оба еще учились в школе. Добыть у матери это признание стоило мне больших трудов; я упрашивал ее рассказать об их первой встрече, а она сидела и угрюмо молчала. «Это же такой простой вопрос, мам», – настаивал я. Ее упрямство было частью общего нежелания рассказывать о моем отце и о себе в том, далеком прошлом. Наконец я добился своего. Это случилось на одном конкурсе, устроенном Молодежной лигой, сказала она; тогда от них некуда было спрятаться, они заставляли нас то работать добровольцами на стройке, то каждое утро петь хвалебные песни в честь президента, то ходить на митинги. Просто терроризировали. Но сообщать о себе и папе что-то еще она отказывалась наотрез, и это длилось много лет. Если я задавал ей прямые вопросы, касающиеся конкретных фактов, она на них отвечала, но если пытался выяснить подробности их отношений, то сразу же упирался в стену.