Я еще больше уверилась в этой безрадостной мысли, когда ко мне подошел грубый мужчина угрюмого вида. Его рыжая всклокоченная борода, в которой застыли кристаллики льда, топорщилась во все стороны. Лицо было грязным, словно он не умывался неделю. Незнакомец сплюнул на снег, осквернив чистую белизну комком желтой мокроты. Я невольно отпрянула, сморщившись от отвращения, но он схватил меня за плечи.
– Почему ты не в цепях?
Он встряхнул меня, как тряпичную куклу. У него дурно пахло изо рта, и говорил он с явным шотландским акцентом.
– Эту меру сочли излишней, – сказала я этому гнусному грубияну, не сумев скрыть надменного презрения в голосе.
Незнакомец хмыкнул и прикоснулся к большому ключу, что висел у него на поясе.
– Тебе не мешало бы помнить, кто ты такая, фру Род. Королевская узница. – Он снова сплюнул, чтобы подчеркнуть свою власть надо мной. Меня чуть не стошнило, но я подавила этот позыв и гордо вскинула голову, пока он продолжал говорить. – Я судья Локхарт, и теперь я твой тюремщик на все обозримое будущее.
На все обозримое будущее. Слова жгли, как клеймо, оставленное раскаленным железом.
Как жестоко ты обошелся со мной, мой король. Я надеялась на твое милосердие, а ты отправил меня с глаз долой, далеко-далеко. Почему так далеко?
– Так что знай свое место, – угрюмо проговорил Локхарт. – Иначе будешь сидеть в цепях.
Как оскорбительно! Как будто я стану противиться твоему повелению, мой король. Я ничего не сказала своему новому тюремщику, лишь одарила его уничижительным взглядом. Впрочем, взгляд не подействовал. Судья Локхарт подтолкнул меня к саням, запряженным тройкой оленей.
В санях сидел возница, закутанный в оленьи шкуры, в меховой шапке, надвинутой до бровей. Несмотря на массивные грозные рога, олени казались смирными, даже кроткими. Последний в упряжке, стоявший ближе всего к саням, повернул голову и посмотрел на меня с почти человеческим сочувствием. Я сама удивилась тому, как у меня сжалось сердце. Мне очень хотелось погладить оленя по голове, но грубиян Локхарт толкнул меня в спину, и я буквально упала на сани.
Вечерние сумерки сгущались в ночь, и это была самая холодная ночь в моей жизни. Я была благодарна за ворох мехов и шкур, устилавших сиденье.
Я давно уже не ощущала такого холода, что пронизывает до костей, вымораживая все нутро. Последние несколько лет меня постоянно бросало в жар, словно во мне непрестанно горело горячее пламя, согревая изнутри; иногда я просыпалась посреди ночи в своей спальне в Бергене, вся как будто пылая огнем. К досаде Амвросия, я сбрасывала одеяло на пол и даже открывала окно, независимо от времени года, чтобы впустить в комнату освежающую прохладу, хотя мой муж вечно ворчал, что я пытаюсь его заморозить. Наконец он не выдержал и заявил, что не будет делить со мной спальню. Еще до моего отъезда в Копенгаген мы в течение многих недель спали раздельно.