Их домик из дерна и дерева содрогался от ветра. Кирстен прижимала к себе овечку и баюкала ее, как младенца. Буря не унималась несколько дней. Еда, которую принесла Сёльве, закончилась. Ингеборге надо было идти на охоту, но каждый раз, когда она пыталась открыть входную дверь, ветер буквально сбивал ее с ног. В отчаянии она предложила забить овечку, но Кирстен горько расплакалась.
– Нет. – Мать устало покачала головой. – Это наша единственная овечка. Буря скоро закончится, и ты сможешь пойти на охоту, Ингеборга.
На десятый день ветер наконец стих, и в деревне воцарилась почти неземная тишина.
Ингеборга лежала, прижавшись к сестре. Она так ослабла от голода, что едва могла пошевелиться. Мать сидела за столом, ухватившись двумя руками за край столешницы, словно стол был спасательным плотом, а она – моряком, потерпевшим кораблекрушение.
– Ингеборга, – хрипло прошептала она. – Пройдись по соседям. Может быть, у кого-то найдется чем поделиться.
– Я пойду на охоту, мама, – ответила Ингеборга, которая прекрасно знала, что соседи ничем не поделятся. Они сами в таком же отчаянном положении.
Она надела старую куртку Акселя и застегнула ее на все пуговицы. Потом заткнула за пояс охотничий нож, тоже оставшийся от брата, собрала все, что нужно для изготовления силков: веревку и большой круглый камень с отверстием в центре. Голод так истощил ее силы, что каждое движение давалось с огромным трудом, и подготовка заняла много времени.
Но когда Ингеборга уже собралась выходить, в дверь постучали.
Мать безучастно подняла голову и тихо проговорила:
– Может быть, Сёльве опять принесла нам еды.
Ингеборга открыла дверь. На пороге стояла вовсе не Сёльве с мешком продуктов. На пороге стоял мужчина. Сын купца Браше, Генрих.
Он был высоким и статным. Под его черным плащом Ингеборга разглядела зеленый камзол из дорогого сукна самого лучшего качества. Генрих Браше снял шляпу и вошел в дом, наклонив голову, чтобы не удариться о низкую притолоку. У него были карие глаза и густые каштановые кудри.
Мать испуганно вздрогнула и поднялась из-за стола.
– Ты жена Ивера Расмуссена? – спросил Генрих. Его речь разительно отличалась от привычного им диалекта, и ему пришлось дважды повторить вопрос, но мать Ингеборги все равно ничего не сказала.
Генрих пристально посмотрел на нее, и на мгновение Ингеборга увидела мать как бы глазами сына богатого купца. Мать исхудала за зиму, но все-таки сохранила плавные изгибы фигуры, а ее кожа, несмотря на суровую жизнь, была гладкой и чистой, без шрамов и оспин. Ее рыжие волосы – особая гордость матери – ниспадали на плечи каскадом яркого пламени. Словно почувствовав, что ее неприкрытую голову можно счесть непристойностью, мать Ингеборги поспешно надела чепец и заправила под него рыжие локоны.