Генрих Браше еще раз повторил свой вопрос.
И тогда мать ответила:
– Я вдова Ивера Расмуссена.
Генрих поморщился.
– Очень жаль это слышать. – Он тихонько откашлялся. – Но боюсь… – Он запнулся, и Ингеборга с изумлением поняла, что этот богатый купеческий сын нервничает рядом с ее матерью. – За ним остался немалый долг, – почти шепотом произнес Генрих, глядя себе под ноги. – А долги надо отдавать, как говорит мой отец.
У Ингеборги все оборвалось внутри.
У них не было ничего. Только одна-единственная овечка, питомица Кирстен.
Мать Ингеборги медленно шагнула вперед и раскинула руки. Она не умоляла. Ингеборга уже не раз видела, как это было с другими вдовами рыбаков: как они падали на колени и молили о милосердии, чтобы их не отправили в бергенский работный дом и на верную смерть. Чтобы их не выгнали из деревни как злостных должников. Чтобы им не пришлось умирать в стылой тундре. Нищенкам. Расточительницам. Безнадежно заблудшим женщинам и девчонкам.
– Что с меня взять, мастер Генрих? У меня нет ничего.
Купеческий сын неловко переминался с ноги на ногу. Потом поднял глаза и как будто застыл, не в силах оторвать взгляд от матери Ингеборги.
– Я попробую вам помочь. Сделаю все, что смогу, – сказал он, прикоснувшись к ее руке. – Я поговорю с отцом.
Ингеборга не знала, что ее поразило больше всего: столь вызывающе непристойный поступок Генриха Браше или поведение матери, не оттолкнувшей его руку. Мать просто стояла и смотрела на него в упор. Без мольбы и без страха.
Вот тогда-то и произошла окончательная перемена. Матери Ингеборги больше не было дела до того, что о ней могут подумать соседи. Какое это имело значение теперь, когда она потеряла и сына, и мужа?
Однако эта перемена была опаснее, чем представляла себе ее мать. Опаснее, чем казалось самой Ингеборге. Началом конца их семьи стал тот день, когда унялась буря, и Генрих Браше пришел к ним в дом и предложил помощь. Его слова растревожили мертвенное затишье выдохшихся ветров.
Слова, сказанные на погибель им всем: и самой матери, и Ингеборге, и Кирстен.