Йоги Джонсон смотрел в окно. Скоро надо будет закрывать насосный завод на ночь. Он осторожно открыл окно, самую малость. Самую малость, но и этого хватило. Снег во дворе уже начал таять. Подул теплый ветерок. Чинук, как его называли насосные. Теплый чинук проник через окно в насосный завод. Все рабочие отложили инструменты. Среди них было много индейцев.
Бригадиром был невысокий малый с железной челюстью. Как-то раз он забрался аж в Дулут. Дулут был далеко, по ту сторону синих озерных вод, в холмах Миннесоты. С ним там случилась чудесная вещь.
Бригадир сунул палец в рот, чтобы увлажнить, и поднял в воздух. Он почувствовал на пальце теплый бриз. Сокрушенно покачал головой и улыбнулся рабочим, пожалуй, несколько хмуро.
– Ну, как есть чинук, ребята, – сказал он.
Рабочие, по большей части молча повесили свои инструменты. Полусобранные насосы убрали на стойки. Люди потянулись, одни с разговорами, другие молча, кто-то бормоча, в умывальную, чтобы умыться.
Через окно снаружи донесся индейский боевой клич.
Скриппс О’Нил стоял возле Манселонской средней школы, подняв взгляд на освещенные окна. Было темно, и падал снег. Он падал так давно, что Скриппс уже не помнил, когда это началось. Остановился прохожий и стал глазеть на Скриппса. Если подумать, какое ему дело до него? Прохожий пошел дальше.
Скриппс стоял в снегу и глазел на освещенные окна школы. Там люди изучали вещи. Трудились до поздней ночи, ребята бок о бок с девчатами, в поисках знаний, одержимые изучением вещей, охватившим Америку. Его девочка, Шалавочка, девочка, стоившая ему чистых семьдесят пять долларов за врачебные счета, тоже там училась. Скриппс гордился. Ему учиться было поздно, но там, день за днем и ночь за ночью, училась Шалава. У нее была голова на плечах, у этой девчонки.
Скриппс подошел к своему дому. Дом был невелик, но старушке Скриппса размер был не важен.
– Скриппс, – приговаривала она, когда они выпивали вдвоем, – я дворец не хочу. Все, чего я хочу, это домик, чтобы ветер не пропускал.
Скриппс поймал ее на слове. Теперь, когда он шел поздним вечером через снег и видел огни своего дома, он был рад, что поймал ее на слове. Всяко лучше так, чем если бы он возвращался домой во дворец. Он, Скриппс, был не из тех парней, кому подавай дворец.
Он открыл дверь своего дома и вошел. Какая-то мысль крутилась у него в голове. Он попытался отмахнуться от нее, но не тут-то было. Как там написал этот парень, один поэт, который повстречался его другу Гарри Паркеру в Детройте? Гарри его цитировал: «Пусть я побывал во дворцах и хоромах. Когда ты… что-то там еще… но нет ничего лучше дома». Он не мог вспомнить слова. Только некоторые. Он сочинил к ним простой мотив и научил Аву петь. Это было, когда они только поженились. Скриппс мог бы стать композитором, одним из тех парней, что пишут всякую всячину для Чикагского симфонического оркестра, будь у него шанс продолжить учебу. Сейчас он скажет Аве спеть эту песню. Он больше никогда не будет пить. Пьянство лишило его музыкального слуха. Когда он напивался, свистки ночных поездов, одолевавших склон Бойн-фоллз, казались ему милее всего, что написал этот парень, Стравинский. Вот что значит пьянство. Так нельзя. Он выберется в Париж. Как этот парень, Альберт Сполдинг, который играет на скрипке.