Скриппс открыл дверь. И вошел.
– Ава, – позвал он, – это я, Скриппс.
Он больше никогда не будет пить. Больше никаких ночей на железной дороге. Пожалуй, Аве нужно новое меховое пальто. Пожалуй, если подумать, она-таки хотела дворец, а не эту хибару. Никогда не знаешь, чего от тебя хочет женщина. Пожалуй, если подумать, эта хибара пропускала ветер. Ерунда какая-то. Он чиркнул спичкой.
– Ава! – позвал он, срываясь на крик, исполненный тупого ужаса.
Его друг, Уолт Симмонс, слышал, как таким криком кричал жеребец, которого переехал автобус на Пляс-Вандом в Париже. Меринов в Париже не было. Все лошади сплошь жеребцы. Кобыл они не разводили. Если только до войны. Война все изменила.
– Ава! – позвал он опять. – Ава!
Ответа не было. Дом был пуст. Пока Скриппс стоял один, длинный и тощий, в своем опустевшем доме, сквозь метель до его слуха донесся издалека индейский боевой клич.
Из Манселоны Скриппс уехал. Довольно с него этого места. Что мог дать ему подобный городок? Ничего там не было. Ты всю жизнь работал, а потом – на тебе. Многолетние сбережения идут прахом. Все не впрок. Он уехал в Чикаго, подыскать работу. Чикаго – место что надо. Одно географическое положение чего стоит, у самого конца озера Мичиган. В Чикаго творятся большие дела. Это ясно любому дураку. Скриппс купит землю в районе, который теперь зовется Петлей, где полно магазинов и фабрик. Купит землю подешевле и вцепится в нее. Пусть попробуют выцарапать у него. Он уже знал, как делаются дела.
Одинокий, с непокрытой головой, снег метет по волосам, он пошел по рельсам Гранд-Рапидс энд Индиана. Такой холодной ночи он не мог припомнить. Он подобрал мертвую птичку, окоченевшую и упавшую на пути, и убрал за пазуху, чтобы отогреть. Птичка устроилась вблизи его теплого тела и клюнула в грудь с благодарностью.
– Бедняжка, – сказал Скриппс. – Тоже мерзнешь.
На глаза навернулись слезы.
– Гребаный ветер, – сказал Скриппс и снова повернул лицо к метели.
Ветер дул с самого Верхнего озера. Над головой у Скриппса пели на ветру телеграфные провода. Скриппс увидел, как из темноты к нему приближается большой желтый глаз. Гигантский локомотив надвигался сквозь бурю. Скриппс отошел с путей, пропуская его. Как там сказал этот старый писака, Шекспир: «Кто сильный, тот и прав»? Скриппс подумал об этой цитате, пока мимо него проносился в заснеженной темноте поезд. Сперва прошел паровоз. Он увидел, как нагнулся кочегар, чтобы швырнуть побольше угля в открытую дверцу топки. Машинист был в защитных очках. Лицо его озарялось светом из открытой дверцы паровой машины. Он был машинистом. Должно быть, ему было душно. Скриппс подумал о чикагских анархистах, сказавших перед тем, как их повесили: «Пусть вы нас душите сегодня, вы все же не сможете… что-то там… наши души». На том месте, где их похоронили, на Уолдхаймском кладбище, стоял памятник, прямо рядом с Парком развлечений. Лесной парк, в Чикаго. Отец водил туда Скриппса по воскресеньям. Памятник был весь черный, с черным ангелом. Скриппс тогда был мальчишкой. Он часто спрашивал отца: «Отец, если мы приходим в воскресенье смотреть на анархистов, почему мы не можем покататься на водных горках?» Ответ отца никогда его не устраивал. Он ведь тогда был мальчишкой в коротких штанишках. Его отец был великим композитором. А мать – итальянкой с севера Италии. Странные они люди, эти северные итальянцы.