– Как прошел день? ― спрашивает она, стараясь, чтобы это прозвучало непринужденно, и ставит пирог на стол.
Я не могу открыть рта и поэтому просто пожимаю плечами.
Папа дразнящим жестом показывает мне фахитос, а потом с улыбкой отводит руку назад:
– Я бы поделился с тобой, но это слишком вкусно.
Мне удается выдавить из себя улыбку. Господи, как же меня напрягает, когда они вот так стараются поднять мне настроение, притворяются, что все в порядке, хотя на самом деле это не так. Я знаю, что они делают это ради меня, чтобы я чувствовал себя менее виноватым, но все это приводит только к тому, что я чувствую себя еще бо́льшим дерьмом. Я сейчас ― тяжкий груз для них, и я это знаю. Как бы сильно они ни прикидывались, я знаю, что они несчастны. Толстовка на папе надета шиворот-навыворот, и мешки у него под глазами размером с яйцо. За тридцать один день, что уже минул после аварии, мама так похудела, что джинсы болтаются на ней, едва не сваливаются. Сегодня утром я видел, как она глотала одну из тех разноцветных пилюль, которые принимала, когда умерла бабушка. Мама тогда из-за депрессии два месяца даже на работу не ходила.
– Как с Джошем пообщались? ― спрашивает мама.
Папа переносит блюдо с фахитос на обеденный стол.
– Как он себя чувствует?
Я замираю. Я идиот. Следовало ожидать, что они об этом спросят. Они смотрят на меня, приподняв брови, ожидая ответа, который мог бы облегчить их боль. И вот как сказать им, что Джош, по-видимому, навсегда окажется прикован к инвалидному креслу?
– Он в порядке, ― лгу я. ― Выглядит уже лучше.
Они не верят, потому что мой отец пододвигает пару стульев и садится на один из них:
– Кайл, хочешь поговорить об этом?
Я бы все отдал, чтобы поговорить втроем, как раньше, но вместо этого отрицательно качаю головой.
– Я поел у Джоша, ― вру я. Не стоит расстраивать их еще сильнее. ― И, э-э-э…
– Ты не голоден, ― разочарованно заканчивает за меня мама. ― Да-да, мы так и поняли.
Отец берет ее за руку. Она делает глубокий вдох, успокаиваясь, и они оба смотрят на меня. Они пытаются улыбнуться, но их глаза говорят совсем другое: «Мы сочувствуем тебе, Кайл, и нам больно видеть тебя таким. Мы уже не знаем, что делать. Позволь нам помочь тебе». Но они не понимают, что уже слишком поздно. Никто не может мне помочь: я, подонок, убил своего друга, и этого никто не сможет изменить. Я быстро отворачиваюсь. Последнее, чего я хочу, ― разрыдаться перед ними, как маленький ребенок, поэтому я направляюсь к двери.