Вскоре после подписания советско-югославского пакта германский посол граф Фридрих Вернер фон дер Шуленбург отбыл в Берлин для консультаций. Он вернулся в Москву как раз к первомайскому параду – последнему предвоенному торжественному шествию на Красной площади. Это было впечатляющее зрелище, развернувшееся под ярким солнцем на фоне чистого голубого неба. Вся Москва была украшена красными флагами, развевающимися транспарантами, революционными лозунгами и портретами членов Политбюро.
На всех площадях из громкоговорителей звучала музыка маршей и танцевальных мелодий. Когда куранты Спасской башни пробили полдень, маршал Семён Тимошенко въехал на Красную площадь на могучем гнедом коне. Части Красной армии продемонстрировали довольно впечатляющую коллекцию моторизированной и механизированной техники. Затем мимо членов Политбюро, собравшихся на вершине Мавзолея Ленина, промаршировали гражданские колонны. Но граф фон дер Шуленбург привёз известия, которые должны были омрачить этот праздник.
В ночь на 9 мая Андрей Вышинский – человек, который был обвинителем на процессах 1938 года, а теперь занимавший пост первого заместителя наркома иностранных дел, вызвал Гавриловича в Наркоминдел.
Он почти рыдал, ему ненавистно было произносить эти слова, но советское правительство вынуждено разорвать дипломатические отношения с Югославией – государством, с которым всего месяц назад был подписан пакт о дружбе. Вышинский заверил, что всем югославским дипломатам будут обеспечены максимальные удобства, и они смогут остаться в России как частные лица, если пожелают, но официальные отношения должны быть прекращены. Ничего не ответив, Гаврилович покинул здание Наркоминдела. В тот вечер он не проронил ни слова.
На следующее утро Ивар Лунде, секретарь норвежской миссии, вскрыл конверт похожий на те, в которых обычно приходили счета за аренду от Бюробин – управления по обслуживанию иностранцев, – и обнаружил в нём краткую записку. В ней сообщалось, что советское правительство, ввиду того что Норвегия более не существует как суверенное государство, прекращает отношения.
Я узнал об этом от Лунде и позвонил в бельгийскую и югославскую миссии – поскольку они находились в таком же положении, – чтобы выяснить, получали ли они аналогичные ноты. Бельгийский министр ответил, что нет, но через несколько минут перезвонил, сообщив, что только что обнаружил подобную ноту у себя на столе. Югославский секретарь Милетич ничего об этом не знал. Однако спустя несколько часов Гаврилович собрал своих сотрудников и заявил: