Когда Айлин предупредила Джеймса, точка уже разрослась в повисшую вдали охровую кляксу, а когда Джеймс притащил ружье, стала облаком, обволакивающим шестерых всадников и экипаж. Джеймс не отрывал глаз от процессии, заряжая ружье через ствол и хлопоча с пороховницей. Жена засыпала его нервными вопросами. Он, не обращая внимания, взвел курок. Дети сгрудились возле отца, уставившись на горизонт. Джеймс, все еще глядя перед собой, отодвинул их в сторону. Лошади приближались неторопливо. Постепенно донесся хруст гальки под стальными ободьями, чириканье рессор и несмазанных осей, позвякивание удил, пряжек и шпор. Все взоры приковала к себе карета. Это был пурпурный экипаж, местами бликовавший на полуденном солнце. Четыре лошади в плюмажах шли с таким видом, словно их оскорбляла жара. По краям крыши болталась нервная бахрома. С приближением кареты блики оказались золочеными волютами, цветами, кружевами и венками, обрамлявшими яркие картины страдавших от жесточайших пыток мужчин и невыразимым образом мучимых женщин, горящих деревень и куч гниющего скота, порок и колосажаний, обезглавливаний и сожжений на кострах, колодок и виселиц, перекошенных лиц и вспоротых животов. А во главе отряда Хокан увидел опрятного толстяка и драгуна.
Они остановились на почтительном расстоянии, но так, чтобы обращаться к Джеймсу без необходимости кричать. Никто не спешился. У всех на ремнях висели пистолеты, а один вел двух ослов. Джеймс стоял как истукан. Дети обхватили Айлин. Дверь и окна экипажа не открывались. Тяжелые занавески из черного бархата набухали и опадали – медленно, размеренно, словно карета дышала.
Толстяк любовно похлопал свою сияюще-серую кобылу и прильнул к ее шее, что-то ей шепнул. Затем прочистил горло; тайная пружина включила его механическую улыбку; и – не забыв приподнять шляпу для Айлин, застенчиво сделавшей книксен в ответ, – приступил к очередной долгой самодовольной речи. По большей части он обращался к Айлин, но хватало у него ханжеских улыбочек и укоряющих покачиваний пальцем и для детей. Вдруг он сделал вид, что только сейчас заметил прииск и канал и весьма ими впечатлен. Последовала воодушевленная проповедь. Завершив снисходительный панегирик, он изобразил, как ему трудно унять восторг, но, наконец взяв себя в руки, поправил бумажные манжеты, потер ладони и перешел к делу. После продолжительной преамбулы он с трудом снял седельную сумку и широко ее раскрыл. Ее до краев переполняли бумажные деньги. Он сделал драматичную паузу, подчеркнуто разгладив жилет. Джеймс не сводил с него глаз. Толстяк утер лоб платком и промолвил с напыщенностью жреца еще несколько слов. Снова указал на рудник. На сей раз он говорил о нем с некоторым пренебрежением, а в завершение снова показал на деньги – с превеликим удовлетворением.