Профессор Аркадий Семенович (член Научно-Этического Совета): Встреча в престижной столовой для высшего персонала. Старый профессор, помнящий Лео как талантливого студента. Лео подал ситуацию как «сложный кейс для отработки новых гуманитарных протоколов». Говорил о «ценности редких моментов ясности при глубокой деменции как объекта исследования», о «моральном долге Системы перед своими архитекторами». Профессор кивал, вздыхал, пил дорогой синтетический кофе. «Понимаю, Лео, понимаю… Система, она строга… Но я внесу запрос в комитет. Подчеркну твой вклад. Но гарантий, знаешь ли… алгоритмы… они строги».
Татьяна Воронцова (Начальник отдела Медицинской Этики Региона): Звонок по закрытому каналу. Лео использовал деловой, слегка напористый тон. Напомнил о совместных проектах, о ее «прогрессивном взгляде на этические дилеммы». Предложил рассмотреть случай Альмы как «тестовый для внедрения субъективных параметров семейной привязанности в будущие алгоритмы». Воронцова была вежлива, но отстранена: «Лео, мы все ценим твою работу. Но процедура есть процедура. Апелляция будет рассмотрена по всем правилам. Личная привязанность – слабый аргумент против объективных данных о страданиях и ресурсоемкости. Но… я прослежу, чтобы твое обращение рассмотрели самым внимательным образом. В рамках регламента».
Дмитрий Коршунов (Заместитель главы Отдела Жизненного Цикла): Встреча в его просторном кабинете с панорамным видом на город. Самый высокопоставленный. Лео играл на самолюбии и страхе. Говорил о «потенциальном репутационном риске», если станет известно, что Система безжалостна к близким своих создателей. Намекнул на «недовольство в узких кругах», на «возможные дискуссии о пересмотре критериев, которые могут поставить под удар текущие показатели Отдела». Коршунов слушал, барабаня пальцами по столу. Его лицо было непроницаемым. «Варгас, ты знаешь, я тебя уважаю. Но ты просишь меня вмешаться вне процедуры. Это… чревато. Алгоритм вынес решение. Он чист. Любое давление – это риск для всей Системы. Максимум, что я могу – ускорить рассмотрение апелляции. И… – он понизил голос, – …посоветовать тебе подготовить очень убедительные, формальные аргументы. Эмоции здесь – твой враг».
Каждая встреча оставляла во рту вкус пепла. Вежливость была ледяной. Сочувствие – показным, поверхностным. Все они говорили правильные слова: «понимаем», «сожалеем», «рассмотрим внимательно», «ценим ваш вклад». Но за этим сквозило абсолютное, непреодолимое безразличие. Система была больше их. Больше его. Она была Молохом, требующим жертв, и они были лишь ее жрецами, боящимися тронуть жернова. Его привилегии оказались бумажным щитом. Он мог лишь надеяться на небольшую отсрочку, на формальное перекладывание бумаг, но не на отмену приговора. Чувство беспомощности смешивалось с нарастающим стыдом. Стыдом за то, что он просил. За то, что играл по их правилам. За то, что его мать стала разменной монетой в этой грязной игре.