– Но… «Прогноз» же давал срок, – прозвучало у нее, прежде чем она успела подумать. Голос был ее собственным, врачебным, аналитическим, но вопрос висел в воздухе, как обвинение.
Сергей сжал губы. Его глаза стали жесткими, пустыми. – «Прогноз» сказал: через пять-семь лет. Он не учел… – Он замолчал, резко вдохнул. – Он не учел, что знать об этом – все равно что жить с бомбой. Каждый день. Каждую минуту. Я ловлю себя на том, что смотрю на свои руки чаще, чем на монитор. Каждая чашка кофе – тест. Каждая подпись – экзамен. И знаешь что? – Его голос сорвался на шепот, полный горечи и бессилия. – Чем больше я боюсь, тем сильнее они дрожат. Это замкнутый круг, Елена. Проклятый круг. И я в нем. – Он резко дернул головой, словно отгоняя наваждение. – Извини. Мне пора. Консилиум.
Он прошел мимо нее, почти бегом, его спина была напряжена, а руки, прижатые к папке, все так же мелко, предательски подрагивали. Запах его одеколона, знакомый, дорогой, смешался с запахом страха и отчаяния.
Елена осталась стоять посреди коридора. Холодный ужас, знакомый с момента приговора, снова сдавил горло. Она видела его тремор. Видела его страх. Видела, как знание создало симптом задолго до срока. Сергей Глебов был не пациентом. Он был пророчеством. Пророчеством о ней самой.
Она подняла свою руку. Прямо здесь, в ярко освещенном коридоре, под безразличными взглядами проходящих мимо сотрудников. Она вытянула руку перед собой, пальцы растопырены. «Дрожит?» Она смотрела пристально, до рези в глазах. Ладонь была ровной. Но… чуть напряженной? Или это воображение? Она попыталась коснуться указательным пальцем кончика носа. Палец попал точно. «Слишком медленно?» Она сделала движение еще раз. И еще. Проверка. Ритуал. Паранойя.
Чей-то осторожный кашель заставил ее вздрогнуть и резко опустить руку, как пойманную на воровстве. Жар стыда залил лицо. Она сжала кулаки, чувствуя, как ногти впиваются в ладони. «Это уже началось. Со мной. Прямо сейчас».
Она почти побежала в ближайшую пустую смотровую, захлопнув за собой дверь. Прислонилась спиной к холодной стене, глотая воздух. Перед глазами стояли руки Сергея Глебова. Его руки, которые теперь не могли держать скальпель. Его глаза, полные осознания собственной гибели. И ее собственная рука, вытянутая в немом тесте на обреченность. Первые трещины пошли не только по миру вокруг нее. Они пошли по ее собственной душе, по ее телу, по ее профессии. «НейроВердикт» был больше не ее крепостью. Он стал ее лабораторией конца, а пациенты – ее сокамерниками и зеркалами. И самое страшное было понимать, что ее личный «Эффект Оракула» уже запущен. И остановить его не мог никто.