Несколько жриц отвели глаза. Кто-то сжал кулаки. Кто-то встал, как будто хотел что-то сказать – и не смог.
Один из старейшин медленно кивнул. Другой – опустил голову, не глядя ни на кого.
Но кто-то со стороны не сдержался. Голос был сухим, напряжённым:
– Это безумие. Вы говорите о праве наследования тому, кто ещё не родился. Женщина отказалась. Где формальность? Где подпись? Где закон?
Лирхт повернул голову.
– А вы, выходит, только бумаге подчиняетесь?
– Это создаёт прецедент, – стоял на своём голос. – Советы не работают с призраками. Мы не можем поклоняться зародышу.
Лирхт поднялся. Теперь уже по-настоящему.
– Вы поклонялись трупу. Политической оболочке. Тени. А теперь боитесь крови – потому что она живая. Потому что она не спрашивает.
Он подошёл к столу, где всё ещё лежало кольцо.
– Хотите аннулировать? – он поднял кольцо. – Стереть след? Переписать линию? Делайте. Но знайте: с этой минуты Дом Ленц больше не подчиняется вам – вы просто остались с его именем в руках. Она отказалась, да. Но не от крови. А её ребёнок – это не гипотеза. Это факт. И когда он поднимется, он возьмёт этот дом не потому, что вы разрешите. А потому, что у него будет на это право, записанное в венах. А мы – регенты. Не властители. Просто те, кто останутся живыми до его дня.
Он посмотрел прямо в глаза тому, кто возразил.
– А если не хотите быть частью будущего – значит, вы уже остались в прошлом.
Тишина.
Длинная. Твёрдая. Как решётка.
И только тогда:
Решение было принято.
Не голосами.
Не бумагой.
Кровью. И отказом.
Прошёл месяц.
Паулин не появлялась в залах.
Не отвечала на записки.
Не подходила к окнам, когда к её крыльцу поднимались всадники.
Она исчезла – не физически, а ритуально. Словно объявила миру пост.
Те, кто пытались говорить с ней – уходили в тишине.
Некоторым она не открывала.
Некоторым – открывала дверь, но не рот.
Она была.
Но не разговаривала.
Не с Лирхтом. Не с Шион. Не с Люси.
Когда однажды Люси попыталась просто обнять её, Паулин мягко отстранилась и сказала:
– Пока я ношу его – я не могу принадлежать никому. Ни вам. Ни себе.
И больше не говорила ничего.
Жрицы начали шептаться, будто Паулин сошла с ума.
Но никто не решался сказать это в голос.
Потому что в её коридоре перестали тухнуть свечи.
Потому что там, где она шла, камень дрожал.
Потому что её молчание становилось громче любых речей.