Театр снимает Мэтру роскошную квартиру на мысе Гиршенко. В подъезде сидит консьерж, похожий на старого злобного мопса.
– К кому?
– В восемьдесят четвертую квартиру – на меня пропуск должен быть.
– Нет на вас никакого пропуска, – мопс торжествует, сейчас он – вершитель судеб – без него никто не пройдет дальше, в торжественный мраморный зал, к лифтам. А если кто и дерзнет, то он встанет перед турникетом, расставит руки и будет кричать, расстреливая своего оппонента кусочками докторской колбасы и размякшими крошками пшеничного хлеба.
– Ну как же, как же? – Эдик достает телефон и звонит – никто не берет трубку.
Консьерж ликует.
– Может, вы еще раз посмотрите, пожалуйста?
Мопс, приспуская очки в облупившейся оправе и смотря на Эдика снизу-вверх, говорит:
– Молодой человек, у нас тут не проходной двор. Я же вам сказал, что нет пропуска.
Звонит телефон. Эдик спасен. «Извините, Эдуард, был в душе, не слышал звонка. Как нет пропуска? Я же все подавал! Передайте-ка трубочку… Да, Валентина Ивановна, пропустите юношу…»
– Возьмите ваш телефон, – консьерж равнодушно открывает турникет. – Проходите, – откусывает бутерброд.
Мэтр встречает Эдика в халате. Дома у него творческий беспорядок: на столиках и креслах расбросаны недочитанные книги и не доигранные ноты, репродукция Луи Давида стоит на полу, прислоненная к стене, растения, выживающие в глиняных горшках, покрыты толстым слоем пыли.
– Проходите, Эдуард, проходите. Не хотите ли кофе?
– Спасибо, Ян Сергеевич, я дома попил.
– А я, пожалуй, сделаю себе, с вашего позволения. Никак проснуться не могу – вчера допоздна разбирал сонату Брамса. Знаете ли, а ведь много еще открытий можно сделать в ми-бемоль мажорной! Юстус Фриц ее совсем не так играет, совсем не так… Нет тембра, нет красок! Ну, вы располагайтесь, располагайтесь… – Ян Сергеевич делает царственный жест и уходит на кухню.
Эдик открывает футляр и вытаскивает оттуда свой гобой. Он много занимался дома, и уверен в себе. Сейчас то он продемонстрирует Мэтру все свое мастерство! Он издает первые звуки, привыкая к акустике помещения, тянет ноту на crescendo, потом медленное diminuendo – звук льется: сипловато-нежный, пасторальный.
– Нет, нет, Эдуард, – Мэтр входит в комнату с дымящейся чашкой колумбийского. – Вы не так играете! Что у вас за инструмент? А, немецкий, знаем, знаем… Попробуйте вот этот, с золотыми клапанами, вот, – Ян Сергеевич достает из-под книжных завалов изящный футлярчик.