– Это не просто “бытовуха”, – сказал он, глядя мне прямо в глаза. – Это долг.
Я поднял бровь. Он ждал. Потом сказал тихо:
– Её отец… Джулиано Уилсон. Вспомни, кто помог закрыть нам проход по северному коридору. Кто дал наводку по облаве. Кто поставил слово, когда у нас подгорело дело в Гавре.
Я вспомнил.
Да, был такой.
Не из семьи, но рядом. Он тогда спас кое-кого из наших.
И не потребовал ничего взамен.
– Он просил не вмешиваться. Но теперь – молчит. Стар, болен. И она его дочь.
Меня будто немного ударили под рёбра.
Не больно. Но достаточно, чтобы выпрямиться.
– Что конкретно нужно?
– Подключи своих. Склады, прослушка, камеры. Люди на месте. Мы не вмешиваемся. Пока. И, если что-то есть – нам нужны доказательства. Холодные. Бесстрастные. Никаких слухов. Если он поднимает руку – нам нужно знать. И знать быстро.
Я кивнул. Один раз.
– Сколько у меня времени?
– Сколько потребуется. Но чем быстрее – тем безопаснее. Для неё.
Я посмотрел на фотографию ещё раз. Потом убрал её в карман пальто.
– Хорошо.
– Только не звоните мне зря. Когда будет что-то – я сам выйду на связь.
Я уже был на полпути к двери, когда раздался голос:
– Она в этом браке уже пять лет, – сказал тот, что сидел.
Я остановился и повернулся лицом к мужчине.
– Пять?
– Да.
– Тогда объясните. Почему вы только сейчас подняли тревогу? Если она столько времени живёт под одной крышей с этим ублюдком, почему именно теперь вдруг всё так серьёзно?
На секунду повисла тишина. Один из тех, что стоял у стены, посмотрел в сторону. Другой сжал пальцы в замок.
– Мы не знали, – наконец проговорил главный. Спокойно. Чуть тише, чем раньше. – Никто не знал. Ни отец, ни брат. Она всегда держалась. Сильная, тихая, правильная.
– Все так говорят, пока не находят тело.
Он не отреагировал. Только слегка отодвинул папку.
– Два месяца назад один из наших видел, как она приходила на приём к судмедэксперту. Без направления. Без документов. Проверялось нечто… личное. Потом слухи. Потом разговоры в её больнице. А на прошлой неделе – брат. Он заговорил. Сказал: “Я виноват, я её туда загнал”. Сказал – боится, что однажды она не вернётся домой. Вот тогда и решили – пора.
Я смотрел на них молча.
– Это не страх. Это просроченный крик. И если он прав, – я поднял бровь, – у вас максимум месяц. Или неделя.
– Мы это понимаем, – кивнул он.