– Развяжи, командир, – процедил он. – Обузой буду. Налетят – и что я, связанный?
Белов молча отхлебнул из фляги ледяной воды и покачал головой.
– Обойдёшься. Не доверяю.
– Боишься? – Петренко растянул губы в кривой усмешке. – Правильно боишься.
Мохнач шагнул было к нему, но Белов остановил его взглядом.
– Спокойно. Не шуми.
Потрёпанная подвода тронулась в путь. Впереди Белов вёл под уздцы измученную лошадь. Позади понуро брели связанные, а замыкал шествие Мохнач с винтовкой наготове.
Двигались медленно. Знойная духота сменила утреннюю прохладу, назойливо загудели оводы. Пот едкой солью разъедал глаза. Белов то и дело оглядывался на своих пленников. Петренко шёл с прикрытыми глазами, но Белов знал – он не дремлет, он выжидает, как паук в центре паутины. Рядом с ним плёлся Григорьев, сгорбившись, втянув голову в плечи. Его пальцы без конца теребили верёвку на запястьях – то ли от нервов, то ли исподтишка проверяя узел на прочность. Заметив взгляд командира, парень тут же замер.
К полудню вышли на небольшую поляну.
– Привал, – бросил Белов.
– Командир, – Петренко подался вперёд, заговорил вкрадчивым, змеиным шёпотом, – давай по-людски. Ты, я, Мохнач, даже этот сопляк, – он кивнул на Григорьева. – Всем хватит. По два ящика на нос. Остальные доставим. Никто и не узнает. До Маньчжурии отсюда рукой подать…
Белов молча отвернулся, высекая огонь для цигарки.
– Ты подумай, – не унимался Петренко. – У тебя мать в Тамбове. Старенькая. А с золотом ты её до смерти обеспечишь. По-царски жить будет…
– Заткнись, – глухо произнёс Белов, не оборачиваясь.
– Не слушай его, командир, – сплюнул Мохнач. – Он тебе наплетёт с три короба, а сам думает, как бы нас обоих пришить да с золотишком смыться.
– Я хоть честен! – испепелил его взглядом Петренко. – Не прячусь за красивые слова. А тебя, Мохнач, что ждёт? Медаль? Выжмут, как тряпку, и выбросят. А то и поставят к стенке за то, что не уберёг груз. Скажут: «Где остальные ящики, товарищ Мохнач? “ И всё.
– Ещё слово, – Мохнач вскинул винтовку, – и я тебе глотку заткну. Навсегда.
– Хватит собачиться, – устало махнул рукой Белов. – Выступаем.
К вечеру впереди засинела вода.
– Байкал, – с надеждой выдохнул Григорьев.
– Он самый, – кивнул Белов. – Дотянем до берега, там и заночуем.
Спустились к воде уже в сумерках. Озеро, безбрежное и суровое, как холодное море, дышало стылым ветром. Волны с тихим шорохом лизали гальку.