– Пойдёмте к столу, – сказала Дарья. – Там светлее.
Она проворно отодвинула чашки, из которых мы так и не успели отпить остывший чай, освобождая место для нашего сокровища. Я благоговейно положил тетрадь и конверт на полированную поверхность. Дарья, будто повинуясь внезапному импульсу, взяла початую бутылку коньяка и снова наполнила наши бокалы. В воздухе ощутимо поплыл терпкий, благородный аромат дубовой бочки и сухофруктов.
– За удачу! – почему-то шёпотом произнесла Дарья, поднимая свой бокал.
Я осторожно провёл ногтем вдоль склеенного края конверта. Бумага поддалась неохотно, с тихим, сухим потрескиванием, будто старик, нехотя расстающийся со своей единственной тайной.
Внутри лежал сложенный вдвое листок, такой же пожелтевший и хрупкий на вид, как и сам конверт. Я развернул его, стараясь не повредить ломкую бумагу по сгибам. Всего несколько слов, выведенных торопливым, очевидно нервным почерком:
«Валентин Семёнович! Спасибо Вам. Вы знаете за что. Храни Вас Бог».
– И это всё? – Дарья придвинулась ближе, почти касаясь моего плеча. – Ни подписи, ни даты? Ничегошеньки?
– Абсолютно ничего, – я повертел листок так и этак, словно надеясь, что проступят невидимые чернила. – Смотрите, как написано – буквы пляшут, будто человек очень спешил или руки у него дрожали.
– А знаете, что я думаю? – задумчиво произнесла Дарья. – Это могла быть записка от кого-то из тех, кому прадед помог бежать.
– Бежать?
– Ну да. Он ведь, предупреждал, прятал документы, организовывал маршруты…
– Или наоборот, – я задумчиво покрутил в руках бокал с коньяком, глядя на игру света в янтарной жидкости, – может, это была какая-нибудь трагическая любовная история? Благодарность за спасение чужой жены или что-то в этом духе.
– Интересная версия, – кивнула Дарья. – Более романтичная.
Я отложил записку и взял в руки тетрадь. Я открыл её на первой странице.
Почерк был мелкий, каллиграфический, почти педантично аккуратный. Я тут же узнал его – почерк Кротова. Всё те же, знакомые по многочисленным отчётам и служебным запискам, буквы, выведенные с той невероятной тщательностью, с какой гравёр вырезает свои сложнейшие узоры на меди. Строчки бежали по листу ровно, словно под невидимой линейкой.
Но самым поразительным, самым удивительным были рисунки на полях. Маленькие, но виртуозно исполненные чернилами наброски, жившие своей, отдельной от текста жизнью: вот чеканный профиль женщины с высокой причёской тридцатых годов, вот голубь, сидящий на заснеженном подоконнике, вот изящный, лёгкий абрис церковного купола. Рядом с датой «15 марта 1939» – мастерски схваченный силуэт человека в форме НКВД, низко склонившегося над столом. В уголке следующей страницы – детально, до последнего винтика, прорисованная кобура револьвера, а под ней – брошенная в пепельницу недокуренная папироса, от которой поднимается струйка дыма, выведенная так натуралистично, что казалось – вот-вот почувствуешь её горьковатый запах.