Никита Сергеевич на трибуне. Выслушав положенную ему по заведенному ритуалу порцию аплодисментов, поднимает руку, прося тишины. Председательствующий уже объявил название его доклада – «О культе личности и его последствиях». Хрущев начинает свою речь, явно волнуясь. Но постепенно обретает уверенность, неоднократно отступает от напечатанного текста, импровизирует… В зале стоит гробовая тишина. Ни привычных оваций, ни шепотка, ни скрипа кресел. Все ошеломлены тем, что слышат.
Многие из сидящих в этом зале, возможно даже большинство, являлись не просто свидетелями зарождения и расцвета культа личности Сталина, а активно участвовали в возвеличивании вождя, свято верили в его непогрешимость, были убеждены в том, что только так и не иначе может совершаться великое дело строительства социализма.
«А Хрущев приводил факт за фактом. Один страшнее другого. Уходили с заседания, низко наклонив головы. Шок был невообразимо глубоким. Особенно от того, что на этот раз официально сообщили о преступлениях “самого” Сталина – “гениального вождя всех времен и народов”»[19].
В последующие дни Яковлеву стало ясно, что подавляющая часть работников партийного аппарата отрицательно отнеслась к докладу Хрущева, хотя открыто никто такого не говорил: «Шушукались по углам».
А вот сам наш герой сильно призадумался: «Мучительные размышления грызли меня беспощадно и безостановочно. Стал усыхать рабочий энтузиазм, временами наступала апатия ко всему происходящему. Угнетала щемящая пустота в душе»[20].
Он копался в собственной душе, пытаясь понять: что же произошло? Что же случилось? Выходит, пройденный путь, которым мы так гордились, о котором слагали стихи и песни, был устлан телами безвинных жертв? Выходит, нет больше веры в того идола, которому поклонялись, которого обожествляли?
В своих воспоминаниях он назвал то состояние «оскорбленным чувством ограбленной души».
Следовало как-то остановиться, осмотреться, привести в порядок заплутавшиеся мысли, понять, что же дальше. Плыть, как и прежде, по течению он уже не мог.
И тут как раз Хрущев затеял новую реорганизацию аппарата ЦК, в ходе которой Отдел школ упразднили. Яковлев принял решение: с чиновной жизнью следует повременить. Написал одно заявление с просьбой отпустить его на учебу в аспирантуру Академии общественных наук, ему отказали, тогда обратился с той же просьбой еще раз. Снова отказ. И только на третий раз, и то после разговора с секретарем ЦК П. Н. Поспеловым, получил желанное добро, но с условием – что пойдет учиться на кафедру истории КПСС. Да и куда еще идти молодому партработнику, сотруднику Центрального комитета, историку по первому образованию? А Яковлев видел себя на кафедре международного коммунистического и рабочего движения. Он уже прекрасно сознавал, какую «науку» преподают историки партии, не хотел посвящать следующие годы жизни переливанию из пустого в порожнее.