Лиза мучится, не зная, что ей делать, как применять не до конца понятное ей самой умение. В ее голове поют и закольцовываются неприветливые параноидальные мысли – никому нельзя говорить об этом, никто не поверит, а если поверит, то в чем-нибудь обвинит. Она будто слышит разочарованные голоса подруг и учениц:
– Она учила религии, а теперь сошла с ума.
– Она лицемерила, а теперь ее гордыня ясна, как солнце.
– Даже если она не обманывает, ничего хорошего тут нет.
– Она хочет убедить нас, что у нее караматы.
– Она создает новый тарикат [31].
– Это влияние феминизма, она хочет показать, что женщины всесильны.
– Новообращенная, с ними всегда что-то не так.
– Какой ужас, давайте больше не говорить про Умм Асию, девочки.
Лиза материализует все новые и новые клинки и вручает их своим обвинительницам, не может усмирить сердце, не может выпутаться из тревоги. Она засыпает и просыпается в обнимку с Асей, это ее пустырник, ее валериана, ее экстракт неразбавленного успокоения, но Ася убегает восхищаться несуществующим, называть неназываемое, лепить домики для улиток и забирает с собой утешенье тоньше шелкового платка.
Апрель бьется дождями, краткими, как письма разлюбившего, понурыми, как одинокие старики. Городские службы высаживают белую и фиолетовую капусту на клумбы и предупреждают о громадных штрафах за сорванный оранжевый цветок, который тут называют перевернутым тюльпаном. Провинция попадает в красную зону, снова запрещают выходить по субботам на улицу, на месяц поста закроют все рестораны, только доставка. Но без масок выходят звезды, и солнце восходит без респиратора. Ежевечерне минздрав стирает старые цифры статистики и рисует новые, ежевечерне растет или убывает луна, ежевечерне Лиза встает на намаз, прося после него о здравом рассудке и счастье в обоих мирах.