А у Элис язык чесался от незаданных вопросов. Почему мамины слова лились рекой, лишь когда та рассказывала о далеких краях и других мирах? Как же их мир, тот, что перед ними? Куда она пропадала, когда ее глаза подергивались поволокой? Почему не могла взять Элис с собой?
К семи годам Элис буквально распирало от вопросов, на которые не было ответа. Они толкались в ее груди. Почему мать разговаривала с австралийскими цветами на тайном языке? Почему в ее отце сосуществовали два разных человека? Что за проклятие Элис разрушила при рождении своим криком? Хотя вопросы рождались в голове, слова, похоже, застревали в горле, и оно болело, будто она проглотила сухой стручок. В саду, когда солнце светило ласково, ей казалось, что вот она, возможность спросить и все узнать, но Элис молчала и в тишине наблюдала за матерью, а та складывала цветы в карманы.
Если Агнес и замечала молчаливость дочери, то никогда не пыталась ее разговорить. Время в саду считалось временем тишины. «Как в библиотеке», – рассудила однажды мать, скользя в зарослях адиантумов. И хотя Элис никогда не была в библиотеке, не видела места, где собрано столько книг, что невозможно представить, и не слышала коллективного шепота переворачиваемых страниц, слушая мамины рассказы, она как будто там уже побывала. Из описаний Агнес Элис сделала вывод, что библиотека – нечто вроде тихого книжного сада, где истории растут, как цветы.
Элис никогда не бывала за пределами их участка. Ее жизнь ограничивалась его периметром: от маминого сада до начала тростниковых полей и полукруглого залива, за которым раскинулся океан. За эти границы ей выходить запрещали, особенно за ту, что отделяла дорожку перед домом от широкой проезжей части, ведущей в город. Когда мать предлагала отправить Элис в школу, отец говорил: «Девочке там делать нечего», – и шмякал кулаком об обеденный стол, да так, что подскакивали тарелки и вилки. «Тут безопаснее», – добавлял он и прекращал разговор. Отец был мастером все прекращать.
Где бы они ни проводили дни – в саду или на море, – рано или поздно крик исполинской кукушки или набежавшая туча, закрывшая солнце, заставляла мать Элис встрепенуться, словно все это время она спала наяву. Она вдруг оживлялась, резко поворачивалась и бежала к дому, крикнув Элис через плечо: «Кто первый добежит до кухни, получит булочку со свежими сливками!» Полдники вызывали у Элис восторг и трепет; до возвращения отца оставалось совсем немного. За десять минут до его прихода мать вставала у входной двери, растянув губы в искусственной улыбке и нервно сцепив пальцы, ее голос становился неестественно высоким.