Она снова улыбнулась. И впервые почувствовала: Стамбул стал чуть теплее.
– Я думала, турецкий чай должен быть сладким.
– Он должен быть настоящим. А остальное – привычка.
Он делал глоток, глядя в окно.
– Вчера был дождь, – заметила она.
– Сегодня – ты.
Он сказал это без заигрывания. Просто – как наблюдение. И это сбило дыхание.
– Вы всегда так… прямолинейны?
– Только когда чувствую, что человек – живой.
Мелисса молчала. Она смотрела в его руки. Крупные, загорелые, с аккуратными ногтями. Мужские. Руки человека, который работал, держал, отпускал.
– Я не знаю, зачем сюда приехала, – призналась она.
– А я знаю.
– Серьёзно?
Он кивнул.
– Потому что где-то внутри тебя было чувство, что кто-то должен тебя услышать.
– И вы решили быть этим «кем-то»?
– Нет. Это решает не разум.
Он снова сделал глоток и посмотрел прямо в неё. Долго. Спокойно. Как смотрят только на тех, кого не боишься.
– Как вас зовут? – наконец спросила она.
– Гёкхан.
Она кивнула.
– А вы?
– Мелисса.
Он повторил её имя медленно. Будто пробовал его на вкус.
– Оно пахнет морем, – сказал он.
Она не знала, что ответить. Просто отпила чай. Без сахара. И он больше не казался горьким.
На следующий день она пришла снова. И он – тоже.
На третий – они уже сели за один стол.
– В России люди пьют чай по-другому, – сказала она.
– А в Турции – по-настоящему.
– У вас всё «настоящее»? – усмехнулась она.
– Здесь фальшь быстро тонет. Особенно у Босфора.
Он налил ей чай. Снова – без сахара. Она уже не возражала.
– У вас кто-то есть? – спросила она неожиданно.
Он не ответил сразу.
– Было. Давно.
– А теперь?
– Теперь есть утро. И ты в этом утре.
Она замерла. Он ничего не добавил. Ни улыбки, ни тени желания. Только искренность. И этого хватило, чтобы внутри что-то дрогнуло.
В тот вечер она не пошла сразу домой. Они шли по узким улочкам Бешикташа. Мимо булочных, где пахло выпечкой, мимо стирки, что развевалась над головой. Он показал ей старую мечеть, где сам когда-то учился читать. Показал каменную лестницу, по которой в детстве сбегал к морю. Показал место, где в 20 лет впервые целовал.
И вдруг остановился.
– Это моя скамейка, – сказал он.
– Что?
– Я всегда сижу здесь, когда мне больно.
– А вам больно сейчас?
Он посмотрел на неё. Слишком долго.
– Уже – нет.
Они сидели молча. Чай давно остался в прошлом. Была только скамейка. Босфор. И двое.