Но это все будет позже, а пока мы все учимся приседать и делать пистолетик, отрабатываем простое скольжение вперед и назад, прыгаем козликов и непременно держим спину.
Я очень устаю, но не возражаю. Знаю, что ты расстроишься, ведь ты мне все время напоминаешь, сколько для меня делаешь и как сильно я должна быть благодарна за то, что я не в детдоме.
Спустя много лет, когда весь спортивный ад закончится, я узнаю, что это ты в детстве очень хотела быть фигуристкой. Ходила зимой на каток. Но то ли родителям было некогда водить тебя на тренировки, то ли ты не так уж готова была заниматься всерьез – этого ты не рассказывала, – фигурное катание так и осталось твоей нереализованной детской мечтой. Но у тебя была я, и ты была готова на многое, чтобы доказать миру, что твои желания должны исполняться.
ШЕСТЬ
Три месяца назад мне исполнилось шесть. Осенью ты начала меня готовить к школе. Учиться писать, решать примеры. Читать я уже умела довольно сносно. В твоем мире дочь могла быть только отличницей. Иначе… – я даже не знаю, что иначе, но верю, что только отличные оценки смогут помочь мне получить чуточку твоей доброты.
Я сижу в комнате, день солнечный и теплый. Гулять мне не хочется: я не знаю, как проводить время во дворе. У меня нет подруг, ведь я занимаюсь спортом, потом готовлюсь к школе, и еще ты отвела меня в музыкалку. Меня, конечно, зачислили. Слух у меня оказался не абсолютный, но ты очень просила, и учительница, которая собиралась на пенсию через пару лет, согласилась, пожалев тебя или, возможно, меня. Через восемь лет, подготовив меня к поступлению в музыкальное училище, она призналась, что я была ее лучшая ученица за все годы.
Со двора доносится пение птиц, и так отчего-то хорошо! Твой строгий голос быстро заставляет меня вернуться к тетради. Я снова стараюсь. Ты снова недовольна. Я делаю ошибку! Нет, нет, нет… Может, пронесет и ты не увидишь? Но поздно! Ты свирепеешь на глазах, начинаешь шипеть (орать нельзя, потому что квартира коммунальная и могут услышать соседи): «Безмозглая тварь, дура, тебе всё как об стену горох!» Твое лицо очень близко. Оно перекошено, и мне так страшно, что я скукоживаюсь, а слезы катятся из глаз одна за одной. Я как можно быстрее их вытираю рукой: плакать нельзя, я помню. Но снова поздно! Ты еще больше злишься, хватаешь меня за подбородок и трясешь. Больно, но нужно терпеть. Ты командуешь мне сесть за пианино и играть то, что задали. Резкими движениями открываешь дневник, читаешь задание; прищурив глаза, спрашиваешь, поняла ли я, и уходишь на кухню готовить ужин.