Какого именно Бога он имел в виду – нового, греческого, или старого, лесного, – осталось неясным.
Радомир шагнул вперед, чувствуя, как все взгляды следуют за ним. Он принял из тяжелой руки князя холодный, увесистый перстень. Металл обжег кожу, и Радомир ощутил не только холод серебра, но и всю тяжесть возложенной на него ответственности. Он молча склонил голову.
– Будет исполнено, княже.
Он не стал больше ничего говорить. Пустые слова были не нужны. Развернувшись, он пошел к выходу, его шаги гулко отдавались в тишине. За его спиной снова медленно зарождался гул голосов – дружинники и бояре принялись обсуждать неслыханное – простой гридь, отправленный с княжеским поручением. Но Радомир уже не слышал их. Он шел сквозь гул и тени, как сквозь туман, и перед его глазами стояла лишь одна, предельно ясная цель. Он должен был собрать свой отряд.
Радомир не пошел ни в казармы младшей дружины, ни на пиршественный двор, где, несмотря на случившееся, все еще толпились воины, обсуждая новость. Он искал не силу и не удаль. Ему нужны были глаза. Первым, к кому он направился, был не самый могучий, не самый знатный и уж точно не самый громкий воин в дружине. Он направился к самому тихому.
Оставив позади душный жар и шум княжеской гридницы, он спустился по гулким деревянным ступеням в подклет, в оружейную палату. Здесь царила совершенно иная атмосфера. Прохладный, сумрачный покой и запахи, от которых сердце воина билось ровнее и увереннее. Пахло терпко – оружейным маслом, дубленой кожей от портупей и перевязей, и тем особым, ни с чем не сравнимым холодком чистого металла. Порядок здесь был безукоризненным. Вдоль стен, на тяжелых деревянных стойках, ровными рядами, словно спящие воины, стояли копья и рогатины с начищенными до блеска наконечниками. На стенах, на деревянных крюках, висели каплевидные щиты, покрытые яркими красками, и прямые обоюдоострые мечи в ножнах.
В дальнем углу, возле единственного узкого оконца, затянутого полупрозрачным, натертым жиром бычьим пузырем, сидел человек. Свет, проникавший сквозь это окошко, был тусклым и серым, но человеку, казалось, большего было и не нужно.
Это был Горислав. Мужчина, чей возраст трудно было определить. Ему могло быть и сорок, и шестьдесят. Он был худым, жилистым, узловатым, как выкорчеванный корень старого дуба. Его лицо, темное и выдубленное ветрами и морозами до состояния пергамента, было испещрено такой густой сетью мелких морщин, что казалось, будто он постоянно щурится, даже в полумраке. Но его глаза, серые и почти бесцветные, как осеннее небо, были ясными и спокойными. В них застыло бесконечное терпение и мудрость человека, который больше времени проводит в молчании векового леса, чем среди гомона людей. Он был из кривичей, прибился к дружине Владимира после одного из северных походов. Князь сразу оценил его редкий дар и держал при себе, но Горислав оставался чужаком – нелюдимым, тихим, словно тень.