Солнце светило и Кончою, когда тот вышел из дома, и его каурому, так никуда и не отошедшему от штакетника, на который Кончой набросил повод еще утром.
Светило солнце и молодому соколу, все еще трепыхавшемуся, хоть и слабо, в паутине веревок.
Играло на темно-серой спинке распяленной птицы, на поперечных светлых дорожках, бегущих к животу, отражалось от твердо-коричневого клюва, приоткрытого так, что виден был алый коготок язычка: пропадал и возникал он, пропадал и возникал – значит, птица дышала.
И уж совсем равнодушно было солнце к пестрой тушке мертвой курицы.
Мертвое не согревалось, мертвое и есть мертвое – тушка, утратившая форму, беспорядочная куча перьев, розовая, уже без мяса кость, что высунулась из грудки.
Яркое солнце освещало все подряд, ему было все равно, кого и что согревать.
Муху?
И муху с пурпурным брюшком, что искала удобного для себя места на мертвой рябой курице.
Он слышал жужжание мухи, правый глаз следил за причудливым ее передвижением.
Приникнув к траве, соколик лежал неестественно для себя.
Тело утомилось, крылья одеревенели.
Сколько же все это еще продлится?
Глупая, бестолковая птица, похожая на фазанью самку…
Кусок ее мякоти, вырванный им из птичьей груди, по вкусу, припомнилось, был слаще, чем фазанье мясо, и не такой жирный.
Не надо было глотать тот кусок!
Нутро-то он себе успел набить, но освободиться теперь не знает как; он смутно догадывался, что освободить его может лишь чья-то помощь со стороны.
Чья?
Он не знал, а больше ни о чем не стоило беспокоиться.
Он сыт настолько, что не хочет даже смотреть на свежее мясо, которое лежит почти у самого клюва.
Он продержится теперь без пищи целых трое суток.
Ничего, никого он не боится.
Неведомо ему, что такое смерть?
А что такое ждать, он понимал.
Вот он и будет ждать дальше.
Больше не стоит пытаться вырваться: от таких попыток обострялась боль то на шее, то над глазом, то на щеке, или кончик хвоста сдавливала какая-то сила, или плечо саднило.
Не рвись, не двигайся, и тогда боль загадочно отступает куда-то.
Странный шум вдруг послышался соколенку.
Такого шума он ни разу еще не слышал.
Тяжело и отчетливо: туп, туп, туп.
Потом поживее: туп-туп, туп-туп, туп-туп.
Настойчивее и ближе.
Предчувствие чего-то недоброго волной прошло по телу молодого сокола.
Он застыл.
Натянул пленку правого глаза до конца, превратился в слух.